Яков Островский
Полстолетия тому назад я принял решение уйти во внутреннюю эмиграцию: ничего не пытаться публиковать, ибо стремление к социальной реализации так или иначе чревато компромиссом.
Полстолетия работы в ящик. Без оглядки на кого бы то ни было и что бы то ни было. Полстолетия творческого одиночества.
Теперь я имею право и могу предъявить то, что было сделано, что составляло смысл и содержание моей жизни.
Теперь другим решать, нужно это им или нет.
08.2014
Стих дня
Городской ноктюрн
У ночи своя походка.
У человека – своя.
Человек останавливается.
Ночь продолжает идти.
Недавно добавленные:
Стихотворения / 1980-1989(русская считалка)
Тилим-бом, тилим-бом! –
Загорелся кошкин дом.
Трали-вали, трали-вали.
Кто стрелял? В кого стреляли?
Впрочем, тот, кто жертвой стал,
Сам в кого-то там стрелял.
Аты-баты, все мы квиты –
Кто убил и кто убитый.
Отвечают головой
Царь, сапожник и портной.
Царь – за то, что плохо правил,
Тот – что сына нам оставил,
Кровь пускавшего из жил,
А портной – за то, что жил.
Тилим-бом, тилим-бом!
Загорелся кошкин дом.
Не кончается игра –
Выбирать придет пора:
Ты убийца или он …
Кто не хочет, выйди вон.
16.01.88
Похожие:
РУССКАЯ ИСТОРИЯ Петр был смертен И дворовая девка Палажка. Оба враз заболели....
НА РАССВЕТЕ На рассвете, когда уснут сторожа, Головы свесив на стол, Пес...
ЛЕТО ПРОШЛО Жук прополз. Таракан пробежал. Лето прошло. Лед лопается под ногами,...
СМЕРТЬ КАПИТАНА Умер старый капитан. Он готовился к событью, А теперь готов... [...]
Стихотворения / 1980-1989Умер старый капитан.
Он готовился к событью,
А теперь готов к отплытью
В неизвестный океан.
До событья не дошло.
А какого? Так на отдых.
Плавать в каботажных водах
Тоже, видно, тяжело.
Громко бухает оркестр,
И труба гудит печально,
Потому что изначально
Нам не пенсия, а крест.
Изначально: вдовий вой
Над первообразной гущей,
И труба …
И он,
плывущий
У тебя над головой.
29.05.87
Похожие:
ДОЛГИЙ ТОВАРНЯК Край родной тосклив и беден. Боже мой, куда мы едем!...
ЗАГОВОР Стоит дом, да никто не живет в нем. А где...
ПЛАЧ Ой умер человек, умер! Жить бы ему век. Хороший человек...
НЕЗАДАЧА …А убили его на войне. Написали жене, что убили. Так... [...]
Стихотворения / 1980-1989Будет снег. И будет колея
То и дело расползаться жижей.
Будет месяц, молодой и рыжий.
Будет ночь. И будешь ты и я.
Будет впереди возница спать –
Колесу никак не отвертеться,
Лошадь в колее – куда ей деться,
И дорога не вернется вспять.
Будет спать. И будет видеть сны
Медленный, немолодой возница …
И дорога будет вечно длиться
В ту и в эту
– в обе стороны.
3.11.81
Похожие:
У РАЗВИЛКИ Куда нам деться с болями своими? Куда нам деться?! …И...
ЛЕТНИЙ ДЕНЬ Что я помню? Кривой забор. Над забором – шелковиц ветки....
К СОСЕДЯМ В ТРИГОРСКОЕ …А за Александр Сергеичем Конь оседланный стоит. Вот поедет –...
ДОЛГИЙ ТОВАРНЯК Край родной тосклив и беден. Боже мой, куда мы едем!... [...]
Стихотворения / 1970-1979Каждый раз все то же. Шлях в пыли.
В пыль корова шмякает навозом.
Дядька, щелкая кнутом, идет за возом,
Пропадая там, где край земли.
Мальчик (руки, ноги – ничего)
Вдруг застыл веревочкой стоячей,
И, черноголовый и незрячий,
Стал похож подсолнух на него.
День уходит. Только скрип колес
Долго-долго раздается где-то,
Будто на возу увозят лето…
А оно еще не началось.
17.11.77
Похожие:
ПОВЕСНЕ Когда наступала весна, старик начинал уходить. Каждый раз по весне....
НИТОЧКА Вначале появилась пыль. Ей не помешали ни замок, ни наглухо...
КРОКОДИЛ Человек приходил в кабинет, И ему говорили: «Нет». И...
ВРЕМЯ Часы трофейные, послевоенные. Часы советские, обыкновенные. Толстая луковица – «Павел... [...]
Стихотворения / 1950-1959У ночи своя походка.
У человека – своя.
Человек останавливается.
Ночь продолжает идти.
Папироса зажата в зубах.
Огонь облизал края.
Человек улыбнулся невесело:
– Постойте. Нам по пути.
Ночь вздрагивает – сыро,
жмется к комочку света.
(Господи, что ему – тени,
узкой и длинной, как жгут?)
– Мадам, вы очаровательны.
Но, сожалею об этом,
Мне хочется поболтать.
И меня нигде не ждут.
Двое шагают молча.
Угловато горбятся крыши.
– Вы правы, мадам, – так лучше.
И опять тишина.
Потом человек останавливается
у тумбы с пестрой афишей.
Стоит и что-то насвистывает.
Ночь уходит.
Одна.
04.1959
Похожие:
ЖЕНЕ Вот она лежит у меня на ладони, маленькая Джоконда, только...
ПРИТЧА О БРАТЬЯХ Двое будут в поле. Один возьмется, а другой оставится. Евангелие...
БАЛЛАДА НЕНАВИСТИ Наташе Я язвами весь покрыт, как Иов, И бесплоден,...
ПРОВОДЫ Человек домой пришел После стольких дней разлуки. Скинул ватник. Вымыл... [...]
Заметкилистик-3
Передача «Тем временем» 15.03. 09. Плач и стенания по поводу того, что количество читающих сужается – дошло до одного процента. Нужны «акции по популяризации чтения».
Констатируя процесс, никто из высоколобых интеллектуалов даже не обмолвился о причинах. Между тем, причина – технический прогресс + эволюция Сознания.
А предлагаемые «акции» напоминают басню Алексея Крылова «Осёл и паровоз», в которой осёл, упрямо стоя на рельсах, пытался остановить паровоз.
Что ж до «акций», то, в соответствии со временем, они могут дать результат, если платить за них будут не «читатели», а «читателям».
* * *
Аргумент отрицания гуманитарных, и не только, наук:
ни людям лучше, ни люди лучше.
Похожие:
Листик-1 Убил тщеславие. Убил желание писать стихи. Убил влюбленности. Одну за...
Понятия не имею В обиходе выражения «Понятия не имею» и «Не представляю» используются...
Листик-4 Мысли, идеи ветвятся, как деревья. Сначала – ассоциативно, потом –...
НЕЗАДАЧА …А убили его на войне. Написали жене, что убили. Так... [...]
ПублицистикаВ последнее время все более в моду входит мысль, что панацея от всех наших бед – в религии. Это проповедуют не только Солженицын и Ко. К этому все больше склоняется вчерашний убежденный атеист – интеллигент. Вместе с Вольтером он склонен полагать, что бога стоит выдумать. Богоискательство стало поветрием, таким же, как аханье перед рублевскими ликами, собирание икон, культурный отдых у монастырских стен. Но речь не об этом – не о моде и модниках, которые сегодня бегут за стариной, а завтра побегут за модерном, а то и умудряются сочетать все это разом. Не о них речь. Речь о тех, кто в поисках своих действительно обращается (или готов обратиться) к богу.
Мы лежали на берегу потока, начало которому давало озеро, перегороженное плотиной. Над нами на холме возвышался Ферапонтов монастырь с фресками Дионисия, совсем не величественный, как его старший брат Кирилловский, а даже какой-то домашний монастырь, но от этого не менее впечатляющий (а по мне – даже более). И фрески, которые я видел впервые, тоже отличались от рублевских тем, что били в них не лики, но лица, да и те, видно, мало интересовали художника. А интересовали его, наоборот, быт и объемы, телесные и осязаемые. Наверное, потому случайно обнажившийся кирпич на одной из фресок (над самым входом) не выпирал из общей картины, а казался ее естественной частью, как будто и его нарисовал Дионисий.
Слушай, – сказал мой друг – художник, – как ты думаешь, бог есть?
Для меня в этот момент не было ничего, кроме монастыря, неба шума воды, равномерного и потому покойного, запаха свежескошенного сена – уже сена, но еще травы. И еще – фресок Дионисия, стоявших перед глазами. Думать не хотелось ни о чем. Даже о боге.
– А кто его знает, – не поворачивая головы, сказал я.
– Но ты-то сам как думаешь?
Это было как муха. Если не отогнать…
– А тебе зачем это? Для интеллектуального разговора? Ну, скажу: да – что-нибудь изменится в твоем поведении? Схоластика все это, чесотка интеллектуальная, – все больше раздражался я. Но муха продолжала свое черное дело.
– А мне вот нужен бог, – как-то по-детски искренне сказал мой друг.
– Это когда ж он тебе понадобился? После монастыря, что ли? – все злился я.
– Давно, – совсем не замечая моей злости, сказал он. – Помню, маленьким еще был. Нарисовал себе в спичечной коробочке бога и все открывал ее, когда никто не видел, и смотрел. А сказать боялся или спросить – мои-то неверующими были. Оба.
От этого спичечного коробка злость моя испарилась, как не бывало ее. Теперь я повернулся к нему и даже приподнялся на локте.
– Тебе-то какой бог нужен?
– Что значит – “какой”?
– А потому что, я думаю, у каждого какой-то свой бог. В этом отношении, как, впрочем, и во многих других, древние были ближе к истине – у них было много богов. Но то были боги социальные, разбитые по ведомствам – у каждого свой департамент. А я о личных разных. Я убежден, как к любому понятию, к Богу приходят от чего-то конкретного, от какой-то конкретной необходимости. Потому для каждого у него своя ипостась, и бог одного не похож на бога другого – просто словом одним называем, а за словом – разное. Вот, например, от горя идет человек к богу. Тогда его бог – Бог – утешение, Бог – утоли моя печали. А другой смерти боится. Для него бог – Бог-жизнь потусторонняя, Бог-бессмертие. Третий всю жизнь надеется найти миллион. Для него бог – Бог – Счастливый случай, Бог – Надежда. А тебе зачем?
– Для меня, как для Толстого – Бог – Нравственносгь. Я думаю, что вера создает нравственность.
“Господи, дай же ты каждому, чего у него нет”, – вспомнил я слова Окуджавы. И еще я вспомнил отца Сергия. “Так вот для чего тебе бог!” Да нет, мой друг не был безнравственным человеком. Скорее, наоборот. Именно поэтому и мучился. Ибо была у него ахиллесова пята. И этой пятой была женщина. Не какая-нибудь конкретная, а женщина вообще с ее плотью, к которой друг мой был неравнодушен. Это его корчило, заставляло мучиться, но… соблазн был слишком велик.
– Нравственность, говоришь? Как будто бог мешал кому-нибудь грешить. Верили – и убивали. Верили – и грабили. Верили – и насиловали. А потом шли в церковь и грехи свои тяжкие замаливали.
– Да, но ты ведь сам говорил, что нравственность не столько в том, чтобы не грешить, сколько в нравственном осуждении греха, в признании его грехом, виною. Говорил или нет?
– Говорил. И это правда. Но только зачем тебе для этого бог? Достаточно и совести.
– А разве тебе никогда не нужен был бог?
– Нет, никогда. Просто не находил я ему дела в себе. Понимаешь? Вот ты говоришь: нравственность. Ты, вроде бы, с богом. А я – без. Давай-ка померяемся нравственностью. А?
Прием был запрещенный – удар под дых: я-то знал, что стоит за этим его богоискательством, а он, скорее всего, и сам не понимал этого, ну, а что я слышу и вижу за этим – этого он и представить не мог. В глазах у него (или мне так показалось) даже появилось что-то вороватое и… виноватое.
– Ну, мало ли что… А, кроме того, не верю я тебе, что нет его у тебя внутри – просто, может быть, ты себе его не называешь? Где-то я читал, что евреи считали зримый образ бога — грехом. Может, что-то в этом роде?
Так думает и другой мой друг. Тот ищет бога в парапсихологии и разных индуистских учениях. Он любит меня. Он уважает меня. И потому (себе в утешение) утверждает, что согласно этим учениям поэты носят Это в себе, и они даже ближе к Этому, не разумом, но естеством своим. Потому и открывается им то, что не открывается непосвященным.
– Чепуха! – говорю я. – Я действительно не нуждаюсь в боге. А нравственность свою я выдумал сам.
– Ты уверен, что сам?
– Уверен. Потому что знаю, помню, понимаю механизм – откуда она взялась. Наверное, прав Гришка – поэты ближе к богу. Только он не понимает, что стоит за этим, а я – понимаю. Почему я – поэт? Причин много. Но одна из самых существенных-то, что я остро или обостренно воспринимаю человеческую боль вообще. Что в поэте важно? Умение сопереживать, ставить себя на чужое место и ощущать или возбуждать в себе при этом ощущение того, на чье место ты становишься. Здесь есть что-то от артистичности, но только не по Станиславскому, а искренней. А, может быть, и не всегда искренней. Но в любом случае, поэт должен если не чувствовать, то хотя бы уметь чувствовать другого (я имею в виду не только поэта, конечно, но и любого писателя, но истинного). Ведь Толстой не смог бы быть Толстым, не влезая в шкуру Каренина и Анны одновременно или попеременно. И это не игра. Рано или поздно это становится свойством твоей личности. А от этого уже один шаг к нравственности. Ведь каждый раз, ставя себя на место другого, переживая его боль, ты ощущаешь ее как свою. Именно отсюда и родился тот нравственный принцип – один, – который я понял и принял к руководству давно: не делай другому ничего, что было бы больно тебе. Но разве не он лежит в основе всей евангелической морали – всех этих “не убий”, “не возлюби…”…?
А теперь скажи, зачем мне бог? Необходимость бога для нравственности – то же, что и необходимость закона. Человеческие отношения регулируются двумя вещами: совестью, то есть твоим внутренним мерилом, или, когда его нет или на него нельзя надеяться – законом. Но необходимость закона диктуется именно внутренней безнравственностью, ненадежностью: если ты сам не можешь быть себе судом, то нужен суд над тобою. Боязнь его, как представляется, будет удерживать тебя от безнравственных поступков. Да, кого-то, может, и удержит. Но в целом это иллюзия. Ибо всегда можно надеяться, что закон не увидит, что тебе удастся обойти его, что не поймаешься, а если и поймаешься, может, от кары удастся отвертеться, представив дело не совсем так, как оно было, а может, просто смилостивиться. Недаром, Господь -милостивый. Недаром, каждый раз, согрешив, каешься – на милостивость эту рассчитываешь.
Другое дело – твои, личные нравственные принципы, тобою свободно избранные, никем извне не навязанные. Им-то (себе) солгать труднее и представить дело иначе, чем было, труднее – сам ведь знаешь, как было и что было. Я вот знаю, что не предам. Не потому, что герой. Не потому, что не считаю это рациональным. А потому, что в отличие от Иуды заранее знаю – повешусь, не смогу с этим жить. Вот и вся мораль.
А Бог… Бог нужен, наверное, слабым, от слабости, от невозможности на себя, в себе опереться. Тогда-то, от этого-то и выдумываешь суд “над”, потому что суд в себе – это тяжесть, которая тебе не под силу.
…Мы лежали на берегу потока и молчали. Не знаю, о чем он. Я – о нем, о жене его …и о себе – о том, чего бы я себе не простил. А над нами возвышался Ферапонтов монастырь. Но это не был Бог. Это было просто здорово!
Писано в начале семидесятых
Похожие:
ДИАЛОГ И МОНОЛОГ – Знаешь, я замечаю, что мне все меньше и меньше...
О СТАЛИНЕ МУДРОМ, РОДНОМ И ЛЮБИМОМ Из воспоминаний Сталин и дети Мне было лет семь...
СПРАВОНАЛЕВАЯ СТРАНА …И вот я в Израиле. Ничего не изменилось – просто...
ЕВРЕЙСКИЙ ВОПРОС У кого вопрос? И в чем вопрос? «Быть или не... [...]
ПрозаНикогда не знаешь, чем кончится и чем начнется, и от какого начала то, чем кончится, и от какого конца было то начало.
А конца не боишься – боишься начала. Потому что что-то может что-то значить, а может ничего не значить, а может казаться, что ничего не значит, а оказаться, что… Или показаться… И тогда всё это окажется словоблудием. Или покажется. Кому? Потомкам. А потомки, как потёмки.
Вот так и это.
Приходила суббота. Она была так же бедна, как и остальные. Гости съезжались на дачу.
В ожидании начала, ожидание для меня всегда мучительно, я решил вбить в землю большой, выше меня ростом, деревянный крест. Крест я нашел в кладовке. Он остался от старых хозяев. Зачем он был им, не знаю, даже не задумывался – в нашем подвале тоже можно найти все, что угодно, – здесь, на улицах нашего города, можно найти всякое – выставляют, выбрасывают, целое, поломанное – бесполезное, а я нахожу – просто не могу пройти мимо – и тащу в подвал, даже не представляя, зачем оно может понадобиться, – соображение пользы меня никогда не останавливало – стоит ли мелочиться, если даже дело всей моей жизни – писание стихов бесполезно, мало того, всё, за что бы я ни брался, в конце концов оказывалось бесполезным – такая вот интуиция.
Может быть, поэтому я решил поставить этот крест – превратить его во что-то полезное.
Честно говоря, мне и в голову не пришло бы превратить его во что-то полезное, если бы я недели три назад вечером не нашел (и, конечно, притащил) что-то плотно-серо-матерчатое, свернутое в длинную трубку, которое жена определила как жалюзи, не преминув – взглядом – отметить, что я верен себе. Этот взгляд меня и заставил подумать о том, как бы превратить это «жалюзи» во что-то полезное. Потому что как жалюзи оно нам было ни к чему. Это мне было ясно сразу. И стало еще яснее, когда жена добавила:
– Ничего, в подвале места еще хватит.
Тут я решил, что ни за что не отнесу его в подвал.
Поставив это вытянувшееся жалюзи, как нашкодившего школяра, в угол, я стал думать, к чему бы его приспособить.
И придумал!
– Слушай, – сказал я ей, – она будет ширмой.
– Чем, чем? – не поняла она, как всегда, сидевшая за компьютером. – Ширмой? Да, именно этого нам не хватало. В гостиной. Вы молодцы (так говорил наш сын, принимая вежливую форму за множественную).
Она думала, что победила. Но не тут-то было:
– Зачем в гостиной? – возразил я с заметным грузинским акцентом. – Поставим ее на даче – сама ведь говорила, что хотела бы загорать, да она насквозь просматривается с соседних участков. Вот поставлю – и загорай.
Она промолчала, и я стал думать, как сделать из этого – стоящего в углу, ширму.
Ту металлическую трубку, на которую оно было намотано, можно просто вбить стоймя в землю, но где взять вторую – об этом выбрасыватели как-то не позаботились.
Конечно, со временем можно найти и какой-то железный штырь или что-то такое, например, выброшенную швабру. И вбить в землю. Но за это время аргумент протухнет – как обычно, найдется контраргумент или окажется, что ширма ей вовсе ни к чему, не только в гостиной, и на даче, да и мне отсроченная победа будет уже ни к чему, и я, тоже как обычно, отойду на заранее подготовленные всей нашей совместной жизнью позиции: оно мне надо?
2.
Пока она занималась подготовкой к приему гостей, я вытащил этот крест и решил попробовать, вобьется ли он в землю или нужно будет вкопать. Где – пока не имело значения, хоть вот здесь, в двух шагах от кладовки – место буду искать потом – не мне же загорать за этой жалюзёй.
Поставил и стал бить молотком по перекладине. Конечно, лучше бы сверху, но тогда табурет еще нести.
Когда стало ясно, что лучше все-таки вкопать, на стук молотка вышла жена.
– Вот, решил попробовать – вместо второго стояка. Как ты думаешь, наверное, лучше вкопать?
– Ну да, более оригинального решения и представить себе нельзя: лежишь рядом с туалетом (он у нас совмещен с кладовкой), а над тобой – крест.
– При чем тут туалет – это же просто проба – вбить или вкопать, я же не идиот, чтобы здесь…
Но ничего этого она уже не слышала – произнеся положенную ей по роли ремарку, она повернулась и ушла со сцены.
Здесь я должен сделать маленькое отступление.
Через год или два после создания новой семьи выяснилось, что я не умею делать всё, что делаю. Кроме стихов и всякого рода думья.
Началось с обоев. Прежде клеил обои я, и не только в своей квартире, но и у друзей. У меня был кое-какой опыт, у нее – никакого.
Я стоял сверху.
– Ну, кто так клеит?! – сказала она снизу.
Баба з возу – кобыли лэгше. Я слез со стремянки и передал ей бразды правления. Потом оказалось, что я все делаю не то, не так и не там. И я молча «слезал со стремянки». В конце концов, мне был оставлен молоток. И гвозди. Без права определять, куда вбивать.
Я привык. Но сейчас дело шло к тому, что я могу потерять последнее мужское достоинство – молоток. И я возмутился: отнес свой крест в кладовку, швырнул молоток в ящик с инструментами, влез на чердак, лег на матрац и закрыл глаза – не видеть, не слышать, не обонять – отключиться!
Отключиться не удавалось – меня просто бесил этот крест. На ровном месте!
Я открыл глаза, тупо уставился в стену и… нашел наручники.
3.
Они лежали на улице, там, где я не так давно нашел видеокассеты, как оказалось, на каком-то языке – видно выброшенные съехавшими на родину сербами. Как я уже говорил, в Германии могут выбросить всё. Но чтобы наручники… Полицейский, точно, не выбросил бы. Преступник? Как он их снял? Распилил?
Интересно. Я поднял их – целехонькие. Но разомкнутые. Интересно.
Может, испорченные? Полицейский по дороге и выбросил.
Я надел их, как это делают полицейские в фильмах, на оба запястья, только на свои, нажал, они щелкнули и замкнулись – ничего не поломанные. Тогда опять непонятно.
Интересно.
Я подумал еще несколько секунд или минут и, вспомнив, что они защелкнулись, попробовал их открыть, снять.
И тут наступил «момент истины» – наручники не снимались.
Но кто-то же их снял – меня уже не интересовало, полицейский или преступник – перед тем, как выбросить. Может, и ключ тут же выбросил – зачем он ему? Да, скорее всего, где-то здесь, в траве.
Наверное, целый час шарил руками и глазами – нету. А там и свет в единственном окне погас – в темноте и искать нечего.
Вот идиот, так идиот – сам себя заковал. А теперь что делать? Теперь – только в полицейский участок. А где он, тот участок?
Но как-то вспомнил: там такое здание, недалеко – вроде, он и есть.
Участок оказался там, в том самом здании, слава богу. Я, честно, обрадовался. Но уже стоя перед дверью, подумал: а как я им все объясню – те несколько фраз, которые я могу сказать по-немецки: сколько стоит, где остановка, пожалуйста, извините, и без которых жить здесь просто невозможна, никак не подходят к ситуации, без которой не только можно, но и нормально, если ты сам нормальный, прожить всю жизнь? Меня даже позабавило, когда я представил, как я, войдя в участок и показывая им наручники, чтобы они сняли их, говорю: вас костет (сколько стоит?), как будто собираюсь купить эти проклятые наручники. И тогда они дружно отвозят меня в сумасшедший дом.
Но что делать…
4.
В комнате сидело двое: один – за столом, другой поодаль.
– Гутен таг, – сказал я, хотя был уже довольно явный абенд или даже нахт. И я мог бы вспомнить эти слова, если бы постарался, но не до стараний было. А гутен таг я говорил каждый день. Хоть в магазине кассирше, хоть в аптеке, хоть соседям по дому – оно входило в десятку слов, нужных для жизни, и от частого употребления само вылетало из меня. А поздно вечером, тем более, ночью ни магазины, ни аптеки не работали, да и соседи по дому не шастали, а даже если шастали, так встретиться мы не могли – я сидел и тупо смотрел убогие русские программы.
– Гутен таг, – повторил я, подойдя к столу.
Тот, что сидел за столом, вопросительно посмотрел на меня, как они сверяют фотографию на паспорте с живым лицом, потом опустил глаза…
И я увидел, что он увидел, протянул руки вперед, мол, снимите, и вдруг сказал: вас костет?
Тут уже второй привстал со стула – увидел.
Я опустил руки, прижал их к животу, как беременная женщина, – мавр сделал свое дело.
Полицейские на меня уже не смотрели – они смотрели друг на друга. Без слов. И я понимал, о чем они. Без слов.
– Ну, что ты на это скажешь? – спрашивал один.
– Побег, не иначе как побег, – отвечал другой.
– Это-то ясно, как стеклышко. Но откуда?
Старший сел набирать номера: один, другой, третий…
Я улыбнулся: как наш милиционер – тупой, ведь и так ясно. Ну, звони, звони – я подожду, мне не к спеху.
Поставив всю полицию имперского города Ганновера на ноги, старший угомонился: положил трубку на место и втупился в меня: ну, откуда ты на мою голову?
И тут только до меня дошло, что это не он, это я тупой. Тупой и к тому же без языка.
Молча смотрим друг на друга.
Потом он что-то говорит – видно, что-то придумал.
– Нихт ферштеен, – говорю я из своего военного детства. И тут же вспоминаю из пятого класса: стол – тыш, рыба – фыш, ножик – мессер, лучше – бэсэр, маслобойка – батерфас, что такое – васысдас, и про нашу училку немецкого: их бина, дубина, полено, бревно, ферштеен, что Лиина – скотина давно. Вот и нашлось нужное слово!
– Их бина, – говорю я, – русиш. Рашен, – уточняю я по-английски, которого не знаю еще больше, чем немецкий.
В этот волнующий момент «встречи на Эльбе» в дверях появился третий полицейский.
Вы верите, ну, не знаю, в Бога или провидение, ну, во что-то такое, что когда если тебе очень нужно, то оно появляется каким-то непостижимым образом? Я тоже не поверил бы, если бы…
Старший сказал ему что-то длинное, из чего я понял только одно слово: руссиш. Остальное и не нужно было понимать, потому что только это слово и было важно. И не только для меня.
Услышав его, третий подошел ко мне.
– Русский? – коротко спросил он. – Документы.
Я повернулся к нему левым боком, выпер как-то этот левый бок, мол, здесь.
Он понял, вытащил бумажник, порылся, достал что нужно, нет, не паспорт – паспорта я не ношу, но там адрес на всякий случай, номер телефона, который я никогда не помню, сказал что-то первому, тот снял трубку и стал звонить.
Я услышал радостный голос жены. Я не слышал, что она говорила, да и не важно это было, а важно было одно: что радовалась, что нашелся. Только говорила она почему-то по-русски, хотя отлично могла по-немецки.
Снизу раздавались знакомые голоса. Я поднялся с дивана и как ни в чем ни бывало вышел к гостям…
Вот я и говорю: никогда не знаешь, чем кончится и чем начнется, и от какого начала то, чем кончится, и от какого конца было то начало.
Похожие:
ПОПУТЧИКИ В плацкартный вагон поезда Львов-Симферополь вошел мужичок. В руке нес...
ЖУК – Часы знаменитые, швейцарские, царские! – кричал солдат, посверкивая зеленым....
ВАМ БАРЫНЯ ПРИСЛАЛА СТО РУБЛЕЙ До районного центра, куда я ехал, было уже рукой подать....
ПРАВО НА ЛИЧНОСТЬ Очередь была долгой. Но он сидел терпеливо. Как все. Овчинка... [...]
ПублицистикаУ кого вопрос? И в чем вопрос? «Быть или не быть»?У меня нет вопроса. И у Гитлера не было. Я – еврей. По паспорту и по «морде». Я – еврей. По крови. Которая течет в жилах, и по крови, которая текла из жил. Мой прадед – меламед. Мой дед окончил раввинскую школу в Умани, и был меламедом в Звенигородском хедере и по совместительству – резником. Когда пришли бандиты, у них вопросов не было. Но тогда деду удалось спастись. Когда пришли фашисты, у них тоже вопросов не было – они просто расстреляли деда, бабушку и старшую мою тетку во рву под Звенигородом. Так в чем вопрос? И кто его задает, этот неизвестный вопрос, который без конца муссируется в «Еврейскойгазете»? Еврей не задает. Нееврей не задает. Гитлер и его последыши не задавали и не задают. Чиновники задают. Чиновник – человек без национальности. Потому и задает. Другим. По долгу службы. И отвечает на него, не дожидаясь вашего ответа. По инструкции. По нужде – ему нужно решить, еврей ли вы.У меня нет вопроса. Только однажды… По нужде. И потому, что не было этого вопроса у моей матери: в приснопамятном сорок первом она сожгла наши с братом метрики, в надежде, что нам удастся спастись, если мы попадемся без документов – она думала, что у гитлеровцев еще может быть вопрос… В сорок втором на Кавказе нам с братом выдали новые метрики. Не задавая того самого вопроса – в этих метриках просто не было графы о национальности. И потому через пол-столетия, когда я собирался покинуть дорогую родину, у меня в первый и последний раз в жизни возник этот вопрос. И я поехал в Киев и задал его чиновнице посольства: дескать, если по паспорту «да», а по метрике неизвестно, то как ?- В чем вопрос? – спросила чиновница. – Ведь по паспорту…- Но теперь мне его поменять придется, а в новых паспортах не будет национальности.- Но вот же в вашей метрике: мать – Берта Самуиловна, отец – Исаак Григорьевич.- Так что, – глупо спросил я.- А то что имена и отчества еврейские. Значит, вы еврей. Не понимаю, в чем вопрос? Вы что, сомневаетесь в том, что вы еврей?- Я не сомневаюсь. Но я хотел бы получить официальный ответ. Я специально для этого приехал из Днепропетровска.- Слушайте, вы, пожилой человек, специально для этого ехали? И выстояли целую очередь? Нет, наверное, мы никогда не поймем до конца этих русских. Хоть и евреев.Так мой еврейский вопрос был решен окончательно. И я уехал в Германию. В уверенности, что и для всех евреев он решен окончательно. Как и для всех неевреев. Потому что у них этого вопроса и не было.Но оказалось, что и здесь, в Германии, он кого-то продолжает мучить. Кого? Чиновников? Но у них – есть инструкции и нет вопросов. А если и были, то там, за границей. Так у кого же?У чиновников. Здешних. Которые из гемайды. Вопрос, кого допустить к кормушке и кому из нее подкармливаться. Вот это и есть их еврейский вопрос. Но об этом не говорят вслух – среди воспитанных людей это не принято. Поэтому его ставят абстрактно: «Кого считать?»И вот я – еврей по паспорту и «по морде», по крови, которая течет в жилах и из жил, говорю вам: поверьте Гитлеру – там, в его инструкциях, все было разработано с немецкой тщательностью и пунктуальностью, точно и методично, учитывая половинки, четвертушки, осьмушки – до какого-то там знака после запятой, до надцатого колена. И инструкции эти были разработаны специально для чиновников. Поверьте Гитлеру, и у вас больше никогда не будет вопросов.А у меня, у еврея, «еврейского вопроса» нет. Разве что один: зачем вам нужно, чтобы он был? Впрочем, и этого вопроса у меня тоже нет.
Похожие:
Я ЕДУ В АМЕРИКУ ЖДУ ЗВОНКА Перестройка. Чиновники стали любезными. Партийные работники –...
СПРАВОНАЛЕВАЯ СТРАНА …И вот я в Израиле. Ничего не изменилось – просто...
О, ПАРИЖ! Я делал то же, что и всегда: думал. Париж, который...
ШТРИХИ К ПОРТРЕТАМ. УЧИТЕСЬ У КЛАССИКОВ – Мне, пожалуйста, номер телефона Светлова. – Инициалы? Я удивился... [...]
Публицистика
«Гораздо больше для нас значили поэтические сходки на ленинградских кухнях, где все дышало поэзией, где между собой мы выясняли, кто же лучший, кто находится на поэтической вершине, а кто – только на подступах. Уже в ту пору были среди нас некоронованные короли… Таким, к примеру, в 60-70 годы в Ленинграде был Глеб Горбовский.» Евгений Рейн «Литературная газета», N 27, 93 г.
Со многими писателями знаком, как говаривал Хлестаков. Но бочком, бочком. Я с ними знаком, а они со мной – нет.
Потому что в 54-ом, прожив год в Северном Казахстане с ссыльными «троцкистами», ушел во внутреннюю эмиграцию, навсегда отказавшись даже от попытки публиковаться при этой власти.
Когда это было? В 66-ом? В 67-ом? Не помню. У меня еще в школе с хронологией было плохо: историю помнил, а хронологию – никак. Вот и сейчас – историю помню. Лучше, наверное, как Рейн: «в 60- 70 годы в Ленинграде». Не мелочиться. Тогда появляется размах, широта, само дыхание Истории. Это теперь. А тогда это было просто маленькой историей. В совсем другом смысле слова. Для меня. А для ее участников… Я был зрителем. Хотя, вроде бы, и участником. Но попавшим на подмостки истории совершенно случайно.
Собрался я как-то в Ленинград. По делу – работу по теории стиха вез. Через Москву. Вот московский приятель мне и говорит:
– Зайдите, – говорит, – к Иосифу. Я ему о вас много рассказывал. Он хотел познакомиться.
Иосиф тогда еще не был Бродским – просто младший современник, тоже стихи писал, хотя и хорошие. Но длинные. Про которые Сашка Аронов, выйдя на лестничную площадку после чтения этих самых стихов на квартире у этого самого моего приятеля, сказал коротко и емко: «Волны дерьма» – московские поэты всегда относились к ленинградцам, как собаки к кошкам. Те отвечали взаимностью, но все же наезжали в Москву – за лаврами – что ни говори, столица – для нее и Ленинград – провинция.
Мне, в отличие от моей московской компании, тогдашние стихи Бродского нравились (чего нельзя сказать о последующих). Отчего бы и не познакомиться…
Ленинград. Литейная,24. Звоню.
Открывает хозяин в какой-то живописной художнической кофте. Грассируя, говорит:
– Пгошу.
Прохожу. В комнате еще двое. Представляюсь:
– Я….
Бродский смотрит как в афишу коза – ясно: моя фамилия ничего ему не говорит, хотя, вроде бы, по словам моего приятеля…
– Вам привет от …, – называю имя своего приятеля, пытаясь реанимировать память хозяина.
– Пгостите, – грассируя, говорит хозяин, – не имею чести знать.
Да что ж это такое?! Выходит, Борька все врал: не наезжал Бродский к нему, не жил и стихов у него не читал. Не знакомы! А я-то, я-то в каком положении? За кого он меня принимает? За поклонника его таланта? За просителя: позвольте, метр, я вам стишки почитаю? Да какого черта я вообще согласился пойти к нему – это он со мной хотел познакомиться, а не я с ним. А и он со мной не хотел – все Борька наврал. Стыдоба! Теперь как: «Прошу прощения, ошибочка вышла – обознался»?
– Прошу прощения».
И бочком, бочком – к двери.
– Иосиф, – вдруг говорит один из гостей. – Ты что, Борьку не помнишь? Мы ж у него…
– Не знаю, – жестко перебивает хозяин.
– Подождите, – говорит мне гость, как бы протягивая руку помощи, – я с вами.
Мы выходим.
– Генрих. Сапгир, – говорит он. – Да знает он Борьку. Не знаю, какая муха его укусила. Знаете что, я наладился к Глебу. Поехали со мной, а?
– Да ну его,- говорю я. – Я и этим сыт по горло.
И все же затащил он меня к Глебу.
Глеб Горбовский. В то время самый признанный из ленинградских поэтов. Кумир! У кумира два молодых поклонника, не считая, собаки. Когда мы приходим, он посылает одного за водкой – в бутылке на столе уже всего – ничего. Церемония знакомства, принятая у поэтов: читаем друг другу стихи. Стихи, как визитная карточка. Я, потом – он. Пока читаю я, опорожняется принесенная бутылка. Поклонник посылается за следующей. Но Глеб уже готов. Чтение все более походит на рыдание. Вдруг бешено обводит всех глазами и раздельно говорит:
– За-стре-люсь. Вот возьму и застрелюсь. Или вас всех. И засыпает.
Мы уходим.
Теперь я, в свою очередь, тащу Генриха к своему приятелю – художнику. Там тоже чего-то пьем.
Генрих говорит:
– Завтра я читаю стихи у Рейна. Приходите.
Я вспоминаю, что Борька просил меня зайти и к Рейну: «Я ему уже звонил, что вы приедете. Он тоже хотел познакомиться». Воспоминание вызывает отрыжку – благодарю покорно, с меня хватит.
– Спасибо, – говорит мой приятель, – придем. А когда?
– Часиков в шесть.
-Только Рейну обо мне – ни слова, – говорю я. Так, на всякий случай.
В начале седьмого мы звоним в дверях. Открывает хозяин.
– Нас Генрих пригласил.
– Генриха еще нету, – говорит хозяин. – Так что вы погуляйте, мальчики. – И тут же – какой-то паре, поднимающейся по лестнице:
– Проходите, ребята, проходите!
Мы уходим «погулять» – «но швейцар не пустил, скудной лепты не взял».
Мой приятель вне себя:
– «Мальчики»… Морду б ему набить! Поехали отсюда – на хрена они нам – поэты, мать их!
– Мишенька, – говорю я ласково, – вот теперь-то я точно пойду. Обещаю: весело будет.
Честно говоря, что я имел в виду, не знаю – какое-то чревовещание. Но уж очень хотелось сатисфакции.
«Погуляв», поднимаемся по лестнице. Звоним. Теперь открывает Генрих.
– Ни слова, – напоминаю я.
Мы проходим по коридору и оказываемся в большой, типично ленинградской комнате. Слева, сразу у двери, – тахта. Мой приятель проходит куда-то вглубь. Я скромно сажусь на краешек тахты. Осматриваюсь.
Комната полна народу, стол – уже пустыми и еще нет бутылками. Треп и дым. У окна напротив двери, прислоненный к подоконнику, еще один стол – письменный. Слева от него сидит некто с породистым лицом Алексея Толстого.
Треп и дым. Обещанное чтение все откладывается – видно, кого-то ждут.
Звонок. Хозяин исчезает в коридоре. Потом появляется в дверях и торжественно провозглашает:
– Глеб Горбовский!
Два молодых телохранителя почтительно вносят обвисающее тело.
– Эй, малый, – обращается ко мне хозяин, – пересядь, освободи место поэту!
«Малый» (которому, кстати, за тридцать), ровесник Рейна, уже побывавший в шкуре «мальчика», покорно встает с тахты и пересаживается на стоящую напротив, у двери старую швейную машинку «Зингер» в деревянном чехле, становясь еще меньше ростом, особенно на фоне длинноногой девицы, восседающей рядом на стуле.
Телохранители бережно укладывают на тахту поэта.
Теперь все на месте – можно и начинать.
Пока хозяин ведет какие-то переговоры с гостем, я решаю выяснить, кто есть кто, и снизу вверх спрашиваю у девицы, показывая на Алексея Толстого:
– Прошу, прощения, это кто?
Девица обнаруживает меня глазами:
– Поэт.
– А это? – показываю я на другого.
Девица смотрит на меня, как солдат на вошь:
– Поэт.
– Это что же, – удивляюсь я, – все поэты? Сами пишут?
Это уже явный перебор. Но девица не слышит перебора.
Не знаю, собиралась ли она ответить. Потому что в это время хозяин возвещает:
– Начинаем!
И пока Генрих идет к своему лобному месту – столу у окна, добавляет, глядя на меня:
– Эй, малый, кончай флиртовать с девицей – послушай стихи, тебе это будет полезно!
Что это он на меня взъелся? – думаю я и покорно умолкаю.
– Псалмы, – объявляет Генрих. – Псалом первый.
– Читай седьмой, – вдруг говорит с кушетки чуть оклемавшийся Глеб.
– Прочту, – говорит Генрих. – Потом. Псалом первый, – повторяет он.
– Читай седьмой! – повышает голос Глеб.
– Позволь уж мне решать, – говорит напряженно Генрих.
– Читай седьмой. А то – полова, – настаивает Глеб.
– Глебушка, – говорит хозяин, – пусть читает что хочет.
– А я говорю: седьмой! – пьяно упирается Глеб.
– Ну, прочти седьмой, Генрих, – упрашивает хозяин. – Что тебе стоит?
– Да не буду я вообще ничего читать, – обижается Генрих и выходит в коридор.
Хозяин выходит за ним, все еще пытаясь как-то починить сломанный вечер. Слышно, как он уговаривает гостя уступить. Разговор удаляется от двери и переходит на кухню. Туда же, к месту события постепенно подтягиваются и другие гости. Глеб опять не подает признаков жизни.
Неожиданно для самого себя я поднимаюсь с машинки «Зингер», изрядно надавившей мне кобчик своей ручкой, пересекаю комнату и сажусь на письменный стол.
– Если бы у меня были такие стихи, – громко говорит Алексей Толстой сидящей рядом женщине, – я бы читал их в сортире.
Я вдруг ощущаю: вот оно! Спрыгиваю со стола и говорю прямо в это породистое лицо:
– Если бы я так понимал стихи, как вы, я бы не выходил из сортира.
Я не знаю ни его, ни того, как он понимает стихи – меня просто несет мое унижение.
Алексей Толстой багровеет прямо на глазах… и взрывается:
– Ты говно! Кто ты такой!? Я второй после Красовицкого! А ты кто? Ты говно!
Кто такой Красовицкий, я понятия не имею. Потом, через много лет, по-моему, в чьих-то воспоминаниях, снова наткнулся на это имя и какие-то строчки из него, вполне стандартные.
– Извините, – подчеркнуто вежливо, даже как-то униженно оправдываюсь я, – прошу прощения, я приезжий, я не знал, что вы второй после Красовицкого. Я думал, вы просто говно, а вы, оказывается второй… Прошу прощения.
– Ты слышала! – взревывает Толстой, обращаясь к женщине рядом. – Да кто ты такой?
Я спокойно выхожу в коридор покурить. Сопровождаемый ревом:
– Кто ты такой? Ты смотри, какое говно! Говно! – Толстого явно зациклило – мавр сделал свое дело.
Через несколько минут Толстой выходит за мной.
– Вы кто? – спрашивает он уже миролюбиво и на «вы». – Я же вижу, что вы совсем не тот, за кого себя выдаете.
– То, – говорю я, – то. Вы правильно определили: я – говно. Вот плаваю, как говно по воде, течением и прибило сюда.
– Нет, серьезно: кто вы?
– А серьезно? Я понимаю, что вас беспокоит: у вас здесь все по местам расставлены и вдруг… Вдруг я второй после Красовицкого. Тогда все переставлять придется. Не беспокойтесь – не придется – я вообще не по этой части – я математик. Все в порядке.
– Ладно, – говорит он, – прошу прощения. А все же…
– Да не скажет вам ничего моя фамилия, – говорю я. – Но, если хотите, одно условие: я говорю вам фамилию – и вы уходите. Мне очень хочется еще побыть говном без фамилии.
– Согласен, – говорит он.
Моя фамилия, естественно, ничего ему не сказала. Но, верный слову, он тут же вызвал женщину, сидевшую рядом:
– Мы уходим, – сказал он. – Запишите мой телефон – я бы очень хотел с вами встретиться…
Мы так и не встретились – тогда на меня навалились дела, а потом он уехал в Париж. Профессор Сорбонны Леонид Чертков вряд ли когда-нибудь вспомнил об этом эпизоде…
Из кухни доносились голоса – выяснение, «кто есть кто», грозило затянуться на всю ночь.
В комнате оставались четверо: я, не подающий признаков жизни Глеб Горбовский и два его телохранителя.
Вдруг Глеб поднялся:
– А где все?
– На кухне, Глебушка, – сказал один из телохранителей. – Сапгира уговаривают.
– Сапгир – говно, – убежденно сказал Глеб. – Вот я сейчас пойду и всех их обоссу.
Поэт поднялся с тахты и неторопливо стал расстегивать ширинку.
А ведь может, – подумал я, – он ведь даже не второй после Красовицкого, он – Первый.
– Глеб, – сказал я миролюбиво, – не стоит, пусть поговорят.
И тут оба телохранителя обернулись ко мне:
– Ты кто такой, чтобы на Глеба права качать?!
Господи, ну надо же…
– Да никто я. И права качать не собираюсь. Просто…
– Да кто ты такой?! – еще больше распалились они.
Стало ясно: сейчас, как по команде «фас», будут бить и бить больно.
Но вместо «фас» прозвучало совсем другое:
– Да кто вы такие, чтобы с поэтом так разговаривать? – сказал вдруг Глеб. – Вы сосунки! А мы с ним из одной стаи. Одногодки. Мы вчера из одной бутылки…
Вспомнил, – благодарно подумал я. – А ведь мог бы и не вспомнить…
В общем, вечер удался на славу.
Когда расходились, и без того не малого роста Рейн встал почему-то на табурет и, глядя на меня, именно на меня, почему-то на меня, за что-то на меня, опять скромно оседлавшего швейную машинку «Зингер» – знай, малый, свое место, торжественно сказал:
– К сведению некоторых первоприсутствующих: сегодня здесь было три члена Союза писателей и один большой Поэт.
На следующий день я позвонил в знакомую дверь. Хозяин открыл и уперся в меня взглядом: «Откуда, мол, и что это за географические новости?».
Я назвал фамилию.
– Входите, входите – сказал он. – Что ж это вы вчера не сказались?
А потом он читал свои стихи, ровные и правильные – похожие на отлично выполненное упражнение. «Профессионал! – думал я. – Наверное, второй после Красовицкого».
Из неопубликованной книги “О поэтах и поэзии”
Примечание. Только лет через сорок, уже здесь, в Германии, прочел в интернете стихи Красовицкого и Черткова. Перед последним (которого поставил бы первым) повинился бы, да не успел. Кстати, там же прочел биографические данные: о профессорстве в Сорбонне – ни слова. Возможно, я ошибся. Написал по слухам.
Похожие:
МАТРЕШКА Подарили человеку подарок – Расписную такую матрешку. Простовата матрешка немножко,...
Я ЕДУ В АМЕРИКУ ЖДУ ЗВОНКА Перестройка. Чиновники стали любезными. Партийные работники –...
ЕВРЕЙСКИЙ ВОПРОС У кого вопрос? И в чем вопрос? «Быть или не...
О СТАЛИНЕ МУДРОМ, РОДНОМ И ЛЮБИМОМ Из воспоминаний Сталин и дети Мне было лет семь... [...]
ЛитературоведениеГрафомальчик – это диагноз. «Юноша бледный со взором горящим» – типичные симптомы болезни.
Графомальчик – это, прежде всего, повышенная эмоциональность, которую необходимо излить. Сначала – в стихи. Потом стихи – на других. На кого угодно. Когда угодно. Где угодно. И даже если не угодно.
Господи, что это за жуткая, беспардонная, бесстыдная страсть начинающих читать стихи где угодно, когда угодно и первому встречному! Потому и беспардонная, наверное, что страсть.
– Можно, я вам стихи почитаю?
Для начинающего поэта это, как для грабителя нашей, советской эпохи, «закурить не найдется?» или «который час?»: независимо от ответа все равно ограбит.
Вспоминается такой случай. Собрались в одном московском доме, в комнате у Алика Гинзбурга, только вернувшегося из заключения. Хорошо знакомые и мало знакомые. Приглядывались. Шел какой-то треп. Потом читали стихи. Демократически – по кругу.
Вдруг входит некто лет 22 с портфелем. Как он попал сюда, никто потом объяснить не мог.
– Можно, я почитаю стихи?
– Валяй (демократия же).
Некто примащивается у стола, лезет в портфель, достает несколько листочков и торжественно объявляет: «Консоме!» (или что-то в этом роде, точно не помню).
Вроде, блюдо какое-то, – подумал я. – К чему бы это?
Оказалось, к стихам. Было их много. И все назывались как-то ресторанно (только потом выяснилось, что автор – повар или что-то в это роде). Высоким голосом кастрата он читал:
– Как хорошо, когда стучат каблуки,
Когда стучат каблуки, когда стучат каблуки!
Как хорошо, когда танцуют твист,
Когда танцуют твист, когда танцуют твист!
И так далее. Но далее я не запомнил.
– Слушай, – сказал один из гостей, чуть– чуть гаерствуя, – как тебя звать хоть?
– Юп, – сказал некто, – фамилия моя такая.
– Юп – его мать, – не удержался и вполголоса пояснил кто-то.
А Юп самозабвенно продолжал токовать.
То один, то другой стали выходить в коридор и уже не возвращались. Я был провинциалом и соблюдал правила вежливости. И пришло время, когда мы остались наедине друг с другом, так сказать, тет а тет. А поток все не иссякал.
– Много еще? – спросил я.
– Много, – утешил меня Юп, – полный портфель.
Тогда я тоже встал и стал бочком пробираться к выходу.
Как-то заметив этот маневр, Юп прервал чтение:
– Что, – спросил он страдальчески, – вам не нравится?
– Не очень, – сказал я уклончиво.
– И “Бульон с фрикадельками”’?
– А бульон с фрикадельками я вообще не люблю, – сказал я. И это уж была чистая правда, без всякой там дипломатии, но и без острословия …
Кстати, через много лет в Ленинграде я снова в каком-то клубе или на литобъединении увидел Юпа. Теперь он был с бородкой и меня, конечно, не узнал. Но я-то его узнал и… сбежал …
Наверное, каждый человек нуждается в самоутверждении. Но особенно яростна эта необходимость в начинающем. Да, он убежден в своей гениальности. Но где-то глубоко внутри прячется сомнение: а вдруг? Эта амбивалентность – один из наиболее характерных симптомов комплекса неполноценности – доводит его до бесстыдства: ему ничего не стоит прийти к известному поэту и вымогать признания. Точно так же он придет в газету, в журнал, выйдет на любые подмостки перед любой аудиторией. Он ищет у вас признания и самоутверждается через это признание.
Узнав, что кто-то из таких же, как он, пишет стихи, он сделает все, чтобы услышать их. И только затем, чтобы убедиться: плохо пишет, хуже, чем он. А если, не дай Бог, не удастся убедить себя в этом, исходит завистью.
Так же ищут признания и самоутверждаются в любви. Для многих и во многом любовь – это, прежде всего, способ самоутверждения. Чем больше мучит тебя комплекс неполноценности, тем больше ты нуждаешься в победах. Начинающему стихотворцу, как бабнику, нужны все новые и новые подтверждения его талантливости. Ему не нужно любить, ему нужно, чтобы его любили, тем самым подтверждая его избранность. Мои друзья, знавшие Юнну Мориц в молодости, рассказывали, что когда при ней хвалили другого поэта, муж гладил ее руку, приговаривая: “Средний талант, средний талант».
Но вот однажды ты обнаруживаешь, что тебе не так уж нестерпимо хочется читать стихи первому попавшемуся. И читаешь ты их теперь редко и избранным. И чужая оценка значит для тебя все меньше и меньше и уже не вызывает таких эмоций – радости или обиды – как раньше. И других стихотворцев ты слушаешь не так, как раньше: оценивая «хорошо» или «плохо», а не «лучше» или «хуже». И так же читаешь известных поэтов.
Казавшаяся неизбывной потребность сравнения исчезла. И это главный симптом того, что ты стал в поэзии самим собой – научился, сумел выразить в ней свою личность. Теперь тебе не нужно сравнения – ни Пушкину, ни Блоку, какими бы великими они ни были, не заменить тебя – личность неповторима. И ты уже не нуждаешься в доказательстве своей единственности извне, ты избавился от постыдной зависимости от этого “извне”. Ты стал.
Как и в любви. Если ты обнаруживаешь, что тебе важно любить, а не то, что тебя любят, испытывать это чувство – писать свой стих, значит, не самоутверждения ищешь ты в женщине, не средство она для тебя, но цель. И тогда женщина становится для тебя поэзией, а ты – поэтом.
Из книги “О поэтах и поэзии”
Похожие:
Поэты и актеры или КАК ЧИТАТЬ СТИХИ Поэты и актеры читают стихи по-разному. Старый поэт Георгий Аркадьевич...
СТИХ И СУДЬБА ПРОЛОГ Из Википедии: 1831 год. После 8 сентября, когда Шопен...
УРОК ПОЭЗИИ С Яковом Островским я познакомился пятьдесят лет тому назад, в...
О СИМОНОВЕ (заметки на полях) Как и многие поэты «нашей советской эпохи», Симонов верой и... [...]
Стихотворения / 1980-1989Моталась лодка на воде.
Во тьме. На привязи причала.
И было все это – начало.
И это все вело к беде.
Как жаль, что все это потом
Поймется и потом прочтется –
Когда беда уже начнется …
И будет вовсе не о том.
3.06.81
Похожие:
В КОЛЕЕ Будет снег. И будет колея То и дело расползаться жижей....
НЕЗАДАЧА …А убили его на войне. Написали жене, что убили. Так...
МЕНЬШИКОВ Сии птенцы гнезда Петрова В пременах жребия земного… День стоял...
БАЛЛАДА НЕНАВИСТИ Наташе Я язвами весь покрыт, как Иов, И бесплоден,... [...]
Стихотворения / 1970-1979Постой, мальчишка!
Чего ты маешься?
И мне как будто не по себе.
Давай, мальчишка,
поменяемся –
На ржавый обруч
велосипед.
Вокруг от зависти
все просто сдохнут.
А нет – в придачу
бери кольцо.
Да никакая я
не чокнутая.
Да я же взрослая,
в конце концов.
А если дома
ругаться станут,
Так вот записка,
что все – сама,
Что поменялись,
что без обмана …
Прости, мальчишка,
за обман.
Они и сами
потом спохватятся.
Пока, дружище.
И счастлив будь …
Ах, обруч катится!
Как обруч катится!
Аж перехватывает грудь.
31.12.71
Похожие:
СМЕРТЬ ЮНКЕРА Суд идет революционный … М.Голодный И тот, чьим именем...
ИМЕНИНЫ Как принято, как дедами завещано, Пригласили гостей, накупили водки, Поставили...
ПОРЧЕНЫЙ Время было муторное. Голодно было, тяжко. А этот ходил по...
ПРИТЧА О БРАТЬЯХ Двое будут в поле. Один возьмется, а другой оставится. Евангелие... [...]
Стихотворения / 1970-1979На окраине, о поздней поре,
На скупом и неприютном дворе,
От железных ворот в сторонке
Старый сторож
умер
в сторожке.
Не болел он, сторож, – просто зачах
В теплых валенках, в железных очках
У такого, что хоть плюнь, забора,
Не дождавшись своего вора.
Валенки ему выдали,
И повязку ему выдали,
И тулуп ему выдали.
А ружья у него не было,
И свистка у него не было,
И жены у него не было…
И вора у него не было…
… … … … … … … …
А он жизнь прожил –
Все двор сторожил.
(сторожка) 13.10.79
Похожие:
КОРНИ В 1941 году в Звенигородке немцы убили моего деда, заставив...
ЦЕЛАЯ ЖИЗНЬ Ах, морока! Боже ты мой, Такая морока! Рано девчонка пришла...
ПОРЧЕНЫЙ Время было муторное. Голодно было, тяжко. А этот ходил по...
ВРЕМЯ Часы трофейные, послевоенные. Часы советские, обыкновенные. Толстая луковица – «Павел... [...]
ПрозаОн попал в Одессу впервые, проездом, провел в ней восемь часов до поезда и теперь уезжал.
Стояла жара. Именно стояла. Неподвижно. Уже почти месяц. Над Молдавией, куда он ехал. Над Украиной. Над европейской и не европейской частью СССР. Стоял антициклон.
Одессы Бабеля, Багрицкого, Катаева не существовало. Теперь он это знал.
Он не пошел на Дерибасовскую, не видел ни памятника Дюку, ни потемкинской лестницы. Он спросил: “Где море?” и пошел к морю. По узеньким незнаменитым улочкам, круто спускавшимся куда-то вместе со своими деревьями, нависающими над ними, под их тенью, вместе с неторопливыми редкими прохожими (была суббота), вместе с медлительными кошками, которые вообще никуда не двигались.
Все же идя вниз и по возможности прямо, он прошел какой-то парк, где суетились, видно, готовясь к соревнованию, юные сандружинницы с красными пятнами крестов на белых повязках, пренебрег асфальтированной лентой, предпочтя ей, несмотря на воду или соли в колене – просто боли в колене, отвальную крутизну, заросшую кустарником, и вышел к морю, из-за зарослей, скатов и деревьев неожиданному и резкому, с пляжем почти пустынным, уставленным ребристыми лежаками, только подчеркивавшими эту пустынность.
Часа два он пролежал на песке, презирая ребристые лежаки, в джинсах, потому что взять плавки ему и в голову не пришло – кто же знал, что он окажется в Одессе, у моря. Один раз за это время он, закатав джинсы до колен, попробовал воду – пошлепал босыми пятками. Вода была холодной.
Потом он поднялся наверх и купил в павильоне пирожки с творогом. Пирожки были хорошо твердыми, а творог – сухим. Два пирожка он все же съел полностью, третий – предварительно вытряхнув из него творог, четвертый закинул в кусты. И хотел было спуститься обратно на пляж, но тут рядом захрипел репродуктор и вдруг ясным таким голосом сказал: “Граждане, которые отдыхают на нашем пляже! До ваших услуг имеются морские лисапеты, которые вы можете взять на прокат. Прогулки на лисапетах – лучший вид отдыха, чем просто так”.
Теперь, сидя, в распаренном на солнцем вагоне и вспоминая этот голос, заставивший его все же сесть в первый попавшийся трамвай, проехать по круговому маршруту и увидеть Одессу (без Дерибасовской, без Дюка и без лестницы, с однообразными серыми домами, с бесчисленным количеством булочных и столовых), он знал, что голос в репродукторе – это все, что осталось от Бабеля, Багрицкого и Катаева, от той еще Одессы.
Напротив его боковой нижней полки сидели три девицы лет по семнадцати, отхватившие солнца, сколько его можно отхватить за один-единственный пляжный день и потому не загоревшие равномерным благородным загаром, а вульгарно-красными расплывающимися пятнами. У девиц были отчетливо-деревянные голоса пэтэушниц. Одна из них (Ну, ты даешь, Муська!) непрерывно острила. И юмор у нее был пэтэушный.
Он вынул из рюкзака пасьянсные карты и отгородился от них пасьянсом.
– Постель брать будете?
Он кивнул, взял стопку белья, кинул ее на противоположное сиденье, вытащил из кошелька рубль, протянул проводнице, опять нагнулся над столиком и переложил ряд от семерки до валета на даму. Проводница, тоненькая, стройная, в форме, несмотря на жару, ему понравилась. Пасьянс не получился.
Он пошел курить.
За соседним столиком сидел парень, видно, студент, и, поглядывая в книгу на коленях, переставлял фигурки на шахматной доске. Убивать вагонное время можно по-разному. Но как-то убивать нужно. Потому что оно пустое. Пустое время нужно убивать.
– Простите, может, сыграем лучше? – сказал он парню. Тот поднял голову:
– Пожалуйста. Только я плохо играю.
– Плохо, хорошо – все относительно, – сказал он. – Так как?
– Я не против, – сказал парень. – Но я только недавно научился и, видите, учусь. А вы, наверное, хорошо играете?
– Тогда, пожалуй, не стоит, – сказал он. И пошел по проходу – курить.
Он сел у открытого окна напротив туалета на ящик для мусора, с удовольствием затянулся и вспомнил керченский дворик 44 года, маленького, совсем маленького, даже по сравнению с ним, двенадцатилетним, Толика Стефанского – сына врачихи, жившего по соседству. “Это просто. Видишь: король ходит так, тура – так, королева – так… Видишь? Понял? А надо дать мат королю – это чтоб ему ходить некуда. Понял? Видишь? А теперь давай сыграем”. И как в первой партии он через три хода получил мат, так и не успев понять, что произошло, и как Толик уже расставлял шахматы по-новой и опять дал ему этот мат в три хода, и засмеялся, и опять поставил, и опять – дал, и опять рассмеялся. И тогда он вмазал этому победителю и ногой при этом поддел доску так, что все фигурки рассыпались. И как тот плакал, и ползал, и собирал их, а потом собрал, захлопнул доску и ушел. И как на следующий день он свистом вызвал этого Толика, а когда тот вышел и встал на пороге, маленький, тщедушный, сказал: “Тащи свою коробку – играть будем”. И тот уже не смеялся, а просто давал ему маты один за другим и при этом, он видел, еле сдерживался и, чтоб не смеяться, бегал вокруг доски, приплясывая. А потом пришло время, когда Толик перестал приплясывать, а стал сидеть, как вкопанный. Так он и выучился. А Толик потом стал врачом и забросил шахматы.
Пока он так сидел, курил и вспоминал, курильщиков прибавилось. Студент тоже вышел, стоял рядом и время от времени поглядывал на него. Наконец решился:
– У вас, наверное, разряд есть?
– Когда-то был, – сказал он.
– А что, разрядник у безразрядника всегда выиграет?
– В принципе, всегда. Потому что профессионал.
– А вы профессионал? – вдруг с вызовом спросил один из курильщиков.
– Не обо мне речь, – сказал он, чуть напрягаясь. – Я говорю в принципе.
– Нет, – сказал тот, – а вы все же профессионал, как вы считаете?
– Я-то скорее нет, – сказал он.
– Вы же сказали, что у вас разряд, – не отставал парень.
– Был, – сказал он. – Давно.
– Ну вот, например, у меня вы можете выиграть? – продолжал наседать тот.
– Не знаю, – сказал он.
– Но вы же сказали, что вы разрядник, что вы хорошо играете, может, попробуем?
– Пожалуйста, – сказал он и почувствовал, как кожа обтянула лицо.
– Я сейчас принесу шахматы, – с готовностью сказал начинающий любитель.
Они сели за свободный столик в последнем купе.
С первых ходов стало ясно, что перед ним не новичок: играл свободно, уверенно, напористо, ставя одну за другой тактические ловушки. Ловушки были простые, но смотреть и видеть нужно было. А у него еще голова разболелась, да и двое суток без сна тоже давали о себе знать – он чувствовал, что думает медленно им бестолково.
И все же выиграл. Вернее, тот проиграл. Потому что на ловушки он все же не попался, а кроме ловушек у того игры не было. Напор был, а игры не было. Вот так.
– Мы еще потом сыграем, смущенно бормотал тот, собирая шахматы. – А то я не спал вчера. А вообще, у меня первый и я первое место по городу взял, по Павлограду, и теперь – вот жду вызова на республику. – И вдруг неожиданно улыбнулся:
– Внаглую я играл – наказывать сильно не хотелось. Ну, вот и наказал…
А парень ничего, – подумал он. – Ничего парень. Просто молодой.
– Да ладно, – сказал он. – С кем не бывает.
– Ну, я пойду? – каким-то извиняющимся тоном сказал парень. – А то у меня еще дел – я тут на стажировке, помощником начальника поезда.
А он пошел на свое место. Там, возле девиц этих, уже набилось народу молодого. Сидели тесно. Играли в дурака. Он прошел мимо, заглянул к проводнице:
– Можно у вас стаканчик?
– Вот, возьмите.
– Спасибо.
Пошел обратно, достал из рюкзака баночку растворимого кофе, насыпал в стакан две ложки, опять пошел к проводнице.
– А кипяточку можно?
– Бойлер у нас испорченный, – сказала проводница. – Но вы подождите – я сейчас из соседнего вагона принесу.
И пошла. Он еще раз отметил, какая она стройная и строгая. И она опять ему понравилась. Потому что легче запретить, чем разрешить, отказать, чем пойти.
Когда она пришла, он виновато сказал:
– Прошу прощения, я не думал, что в другом вагоне.
Она не ответила – просто молча налила кипяток в подставленный стакан. И то, что она не ответила, ему тоже понравилось
Потом он выпил свой кофе, отнес стакан, возвратился, раскладывал пасьянс, который никак не выходил, курил, сидя на мусорном ящике и предупредительно вскакивая каждый раз, когда кому-нибудь нужно было выкинуть остатки еды, учил любителя раскладывать пасьянс – и так до сумерек, когда проводница начала разносить чай.
– Наверное, бойлер все же починили, – подумал он и сам пошел за чаем.
Но оказалось, что бойлер все же починили – проводница стояла и наливала чай из чайника.
Ему стало неудобно – вроде, свою норму он уже выпил, а ей носить. И еще было одно обстоятельство: он не пил сладкого чая, а это проводницам невыгодно. Тут, правда, у него наготове всегда был ход: давайте без сахара, а я заплачу, как обычно (так он говорил и в парикмахерской: без одеколона, а заплачу, как обычно – он терпеть не мог запаха тройного одеколона), но сказать это сейчас, ей, было неловко и оскорбительно. Потому что она была человек. И он посмотрел, как она наливает, уже круто наклонив чайник, и повернулся, чтобы уйти, но она спросила “вам чего?”, и он через силу, через себя переступая, сказал:
– Мне бы еще стаканчик кипяточку (“еще”, потому что помнил о кофе). – И добавил: если осталось.
Она улыбнулась, встряхнула чайник и сказала:
– Сейчас принесу. – И добавила: Я мигом.
Это была уже какая-то фантастика.
А она, как ни в чем не бывало, действительно мигом, вернулась и перед тем, как налить, еще спросила “вам, наверное, покрепче? И налила полстакана заварки, а когда он сказал: “пожалуйста, без сахара – я сладкого не пью”, не дернулась, даже ухом не повела, только кивнула и подала ему стакан. И он, вместо “спасибо”, тоже кивнул, перенимая у нее по ситуации этот молчаливый стиль, и пошел по проходу, как-то особенно бережно ощущая этот стакан в руке, подчеркнуто терпеливо поджидая, когда кто-то уберет ноги с прохода или посторонится.
Чай, хоть и пол-стакана заварки, был некрепкий, с тем деревянным привкусом, какой неизбывно бывает у плохого чая, но пил он его с удовольствием. Потом он отнес стакан обратно, не дожидаясь, конечно, пока она станет собирать стаканы, предварительно вначале сполоснул его под краном, вручил (не отдал, а именно вручил) ей и положил рядом приготовленные заранее 30 копеек, а как он еще мог?
Она посмотрела, сказала “вы же без сахара”, но он быстро и неловко сказал: “возьмите-возьмите, это не важно, спасибо” и вышел, умиленный уже не только ею, но и собой – хоть что-то, а все же…
На полках рядом продолжали резаться в дурака. Все уже перезнакомились и называли друг друга: Валек, Муська, Витек. Студенты покоряли пэтэушниц разговорами о недавней сессии, с особым вкусом произнося незнакомые тем слова “сопромат”, “диффуры”, “производная”. Пэтэушницы покоряли студентов открытым смехом и открытыми коленками. Се ля ви была в полном разгаре.
Он пошел, покурил еще и стал стелить.
Когда надел наволочку и положил вторую простыню под подушку – спал он в вагонах обычно, не раздеваясь, увидел, что все – больше белья нет. А должно быть еще полотенце. Он приподнял подушку, потом матрас, посмотрел под простыню – полотенца не было. Ну, и бог с ним, подумал он, обойдется. И лег. Глаза закрылись сами собой – только теперь дали о себе знать те двое суток, жара, изматывающее безделье.
Но не уснул – вспомнил про полотенце. Нужно предупредить проводницу – она отвечает. Потом ей искать, когда все сдавать будут. А сейчас посвободнее. Но тело уже налилось, подниматься не хотелось. “А-а, – подумал он, – потом, утром”. Обойти себя не удалось. Он поднялся и пошел по уже тусклому проходу туда, к ней.
Она сидела в своем купе с тем парнем-шахматистом. Близко сидела.
– Вы мне полотенце не дали, – сказал он и, подумав, что она может принять это за претензию, поспешил добавить: – Мне оно не нужно. Я просто к тому, что вы потом искать будете… Чтобы предупредить…
– Как не дала? – сказала она, поднимаясь. – Я вам все вместе дала. Вы поищите.
– Уже искал, – сказал он. – Нету. Две простыни, наволочка, а полотенца нету.
– Ну, как это нету, как это нету, – повышая голос, сказала она. – Весь комплект должен быть.
И резко пошла по проходу туда, к его месту. А он пошел за ней, почему-то ощущая при этом свою вину, хотя вины его никакой не было.
Резким шагом она подошла к его постели, стянула с нее простыню, которую он перед тем долго и аккуратно подворачивал под матрас, откинула подушку, потрясла в руке вторую простыню, сдвинула в угол матрас…
– Ну, так где же полотенце? – обернулась она к нему.
– Вот и я говорю, – сказал он.
– Нет, это Я у вас спрашиваю, – повысила голос проводница. – Я давала весь комплект. Где полотенце?
– Не понял, – сказал он, чувствуя, как натягивается кожа на лице. – Это же Я вам сказал, что нет полотенца.
– Ну и что? – сказала она. – Что ж вы через пять часов сказали? Я вам когда дала, а вы когда? Где полотенце?
-Да вы что, – задохнулся он. – Как я мог раньше? Я же только стелить стал.
– А мне какое дело, когда вы стелить стали?
– Как какое? Выходит, что я украл, что ли, полотенце ваше?
– А я не знаю. Где полотенце?
– А плевать я хотел на ваше полотенце! Потеряли – теперь ищите. Я вас предупредил. Я вам сообщил. Все! Тем более что белье не сшитое было. Химичите тут. А если б сшитое, полотенце бы на месте было.
– Ну и что, что не сшитое? Такое дали. А полотенце, я точно помню, я вам давала. Такое, из двух половинок сшитое, я помню.
“Врет, – задохнулся он от ненависти. – Тут же придумала, на ходу”.
– Ах, сшитое, – тихо, но криком сказал он. – И я, значит, украл эту ценность? А вы не помните, оно, случаем, не белыми нитками шито было?
В купе засмеялись.
– Ну, ладно, каюсь: украл. В подарок жене. Вот обрадуется! – сказал он уже на публику. Публика опять засмеялась.
Проводница уже не отвечала. Дернула плечом, перешла к соседям, стала смотреть там. Через несколько минут он услышал ее голос, отчетливо-деревянный:
– А это у вас что за полотенце лишнее? Вот это, наверное, и есть его полотенце.
– Да вы же сами мне его давали вместо наволочки, – возмущенно сказала женщина. – Наволочки у вас не было – я вам сказала.
– Ну вот, – сказал он, обращаясь к компании. – Полотенце нашли, так наволочки нет – час от часу не легче. Ну и ну…
– Так у них же так, – сказала Муська.
– Ну, так что: нашли или не нашли мое полотенце? – мстительно сказал он, заглядывая в соседнее купе.
Проводница посмотрела на него, повернулась и пошла к себе.
– А полотенце вы мне все-таки выдайте, – крикнул он ей вдогонку. – Мне утром умыться надо. Понятно?…
… Утром, когда подъезжали уже, он скатал матрас, поднял столик, вытащил из-под него рюкзак и увидел полотенце – оно лежало между стенкой и рюкзаком. Он поднял его, обернулся – все были заняты сборами – и положил на стопку белья, собранного перед тем. Полотенце было вафельное, сшитое из двух половинок, с бахромой – обтрепками по краям.
Он взял стопку и, почему-то неся ее на отлете, пошел по проходу.
Проводница укладывала белье в мешок.
– Вот, – сказал он, не глядя на нее и протягивая полотенце, – нашлось
Спасибо, – сказала она. – А то я так переживала, мелочь ведь, а переживала. И куда оно могло деться, и правда. – И, улыбнувшись, повторила. – Спасибо.
А он не смог улыбнуться.
Похожие:
ВАМ БАРЫНЯ ПРИСЛАЛА СТО РУБЛЕЙ До районного центра, куда я ехал, было уже рукой подать....
ГЛАВНОЕ – НЕ БОЯТЬСЯ Они жили в темноте. «Мы не должны видеть дуг друга»...
ПОПУТЧИКИ В плацкартный вагон поезда Львов-Симферополь вошел мужичок. В руке нес...
ЖУК – Часы знаменитые, швейцарские, царские! – кричал солдат, посверкивая зеленым.... [...]
Стихотворения / 1950-1959Дверь запиралась на ключ,
на два оборота –
Просто хотелось верить,
что кто-то может войти.
Кот – разжиревший бездельник
зубами давил зевоту.
Облезшая стрелка часов ползла к десяти.
Вещи имели запах, тонкий и слабый, –
Запах духов, мыла, матовой кожи.
«От вас на двести шагов разит настоящей бабой».
Кто это сказал? Кто же?
Еще не сняв пальто, ты вглядываешься в осколок стекла:
Разбежались морщинки у глаз.
Куда они бегут?
Постойте. Постойте! Постой…
Юность не оглядывается.
Юность ушла.
Остаются зеркала,
которые никогда не лгут.
Остаются руки,
которым некуда деться.
Беспомощные и усталые.
Их, действительно, некуда деть.
Остается на столике,
вместо фотографии детства,
Очень серьезный и важный,
плюшевый, с оторванным ухом, медведь.
Остается
(если в памяти очень порыться)
Шорох жестких ладоней,
запах крепкого табака…
Это могло быть иначе.
«Тридцать? Вам уже тридцать?!
Я бы не дал вам тридцать».
Это теперь.
Тоска.
Ты медленно раздеваешься.
Ты лицом прижимаешься к раме.
Спокойная, как всегда.
Холодная, как всегда.
Ты стоишь на ветру,
там, рядом с мокрыми фонарями,
И в мягких комнатных туфлях
вздрагивает вода.
10.1959
Похожие:
ГОРОДСКОЙ НОКТЮРН У ночи своя походка. У человека – своя. Человек останавливается....
РАКОВИНА …Когда-то она лежала на берегу, белом от зноя. В мириады...
ЖЕНЕ Вот она лежит у меня на ладони, маленькая Джоконда, только...
ИМЕНИНЫ Как принято, как дедами завещано, Пригласили гостей, накупили водки, Поставили... [...]
Стихотворения / 1960-1969Слышите? Этот человек лжет!
Я вам говорю: этот человек лжет,
потому что он там не был.
Это было.
В блокадный год.
Это было.
В голодный год.
Под белым ленинградским небом.
Люди от Выборгской до Аничкова
Становились удобными – легкими, как дети.
А потом их везли на детских саночках.
И саночки поскрипывали. И дул ветер.
Скрип-скрип – поскрипывало в тишине.
Из стороны в сторону моталось тело.
И в такт ему моталась шея в кашне,
Которое уже не грело …
…Проклятый замок наконец открылся.
Он думал уже, что не откроется.
А тот открылся.
На полу сидела крыса.
Настоящая, живая крыса.
Посреди комнаты. Во всю длину …
Человек пересохший рот облизал.
Человек неслышно сглотнул слюну.
А она смотрела ему в глаза.
И отвести их было нельзя …
Так и стояли – зрачки в зрачки.
И в маленьких крысиных глазах
Разгорались кровавые огоньки.
А он не видел своих глаз.
Только стало трудно дышать.
И он боялся зашуршать.
И знал, что просто стоять ни к чему.
…Человек первым сделал шаг.
И крыса сделала шаг к нему.
И тогда усмешка разрезала рот.
Человек, всю жизнь не терпевший крыс,
Протянул дрожащую руку вперед
И ласково позвал: «Кис-кис».
А она не шла уже – не хотела.
А она напряглась от лап до хвоста …
И тогда человек упал всем телом
На нее …
И была под ним пустота.
И не в силах подняться,
он нашел ее взглядом –
Она сидела в углу, у стола.
…Человек умирал.
А почти рядом
Сидела крыса.
И ждала.
Человек нащупал в кармане ножик
И пополз.
Наощупь.
Ослепший совсем …
– Нет, спасибо, я мяса не ем.
И еще: я терпеть не могу кошек.
12-13.08.64
Похожие:
ДВЕ МЕДУЗЫ Две медузы повисли на ржавых якорных лапах. Палуба пахла сандалом,...
ГОД ТРИДЦАТЬ СЕДЬМОЙ (цикл стихов) И было утро И человек взглянул на часы. И увидел,...
ЧЕЛОВЕК Человек услышит. Но откроет не сразу (Почему-то покажется, что снова...
ПРО КОТА …Но мне-то было еще ничего. А кот ходил грустный и... [...]
Стихотворения / 1980-1989Над городом висел обычный смог.
Стояла осень. И была пора
Воротам запираться на замок,
Теням копиться в глубине двора,
Сливаться, выползая из углов,
Вытягиваться, огрызать углы…
Двором тянулись тени, как волы,
И грузность их была, как у волов.
Ночь предстояла: предстоял комар,
Не сам комар, а настоящий ад –
Звук комара, протяжный, как кошмар,
Звук комара, зависший где-то над…
И он ворота запер на замок
И шел к сторожке в глубине двора,
Когда над головой висевший смог
Вдруг обернулся жалом комара.
И божий день тянуть уже невмочь,
Волы легли.
И наступила ночь.
26.01.89
Похожие:
ПРОВОДЫ Человек домой пришел После стольких дней разлуки. Скинул ватник. Вымыл...
СВЕЧА ГОРЕЛА Всю ночь кричали петухи… Булат Окуждава *** Всю ночь шел...
ПИЛАТ Тьма источала мед и яд. Недвижно. Недоступно зренью. Страдая медленной...
В КОЛЕЕ Будет снег. И будет колея То и дело расползаться жижей.... [...]
Публицистика“Когда на еще очень неясной заре перестройки Межиров в прямом телеэфире прочел их вместо всеми ожидаемых «Коммунистов…», акция эта показалась знаковой.
“…настоящий ценитель и знаток истинной поэзии, он всегда держался в собственных стихах «на уровне», уверенно вел роль взыскательного мастера…”.
“Он много, успешно и, кажется, увлеченно переводил…”.
“…умел прельщать сердца (впрочем, и выводить из себя некогда близких людей — тоже), обрел (частью — собственными стараниями, частью — коллеги помогли) головокружительную репутацию победительного и двусмысленного героя легенды…”.
“… Многоликость автора и какая-то взвинченная недоговоренность ощущались если не во всех, то в очень многих межировских стихах В том, что боль и парадоксально сцепленная с ней «музыка» войны поэта не отпускали, сомнений нет, но задыхания, проговорки и темноты как этого стихотворения, так и всего межировского поэтического корпуса не одной войной обусловлены. Кажется, прикрытый незаурядным артистизмом страх прямого высказывания не отпускал его никогда”.
Все это – из отклика Андрея Немзера на смерть Александра Межирова.
Более подлого и более приспособленного ко времени ( как же, как же, не только был коммунистом, но и написал: «Коммунисты, вперед») некролога не бывало.
По Немзеру, «Артиллерия бьет по своим» не была, а “показалась знаковой», поэт не был взыскательным мастером, а «уверенно вел роль», не прельщал сердца, а «умел прельщать». А чего стоят «многоликость» «и какая-то взвинченная (нашел же эпитет – стилист!) недоговоренность», а эти «задыхания, проговорки и темноты»?!!
И все это – об одном из немногих, пусть не великих, но истинных поэтов.
И все это – на фоне другого, написанного на четыре дня раньше тем же Немзером, некроложного опуса, заканчивающегося высокой патетической нотой:
«Свобода есть / Свобода есть / Свобода есть / Свобода есть / Свобода есть / Свобода есть / Свобода есть свобода
Это, кажется, самое известное некрасовское стихотворение. И бесспорно — самое необходимое. В прямом смысле слова: стихи эти нельзя обойти и без них нельзя обойтись. Как и без их автора Всеволода Некрасова, оставившего теперь земную юдоль. Мир его праху».
Ах, эти «задыхания»! Немудрено, легко ли, «задрав штаны», бежать за временем.
Без уважения
Як. Островский
Открытое письмо, посланное Андрею Немзеру 25. 5. 09
Похожие:
ШТРИХИ К ПОРТРЕТАМ. УЧИТЕСЬ У КЛАССИКОВ – Мне, пожалуйста, номер телефона Светлова. – Инициалы? Я удивился...
Я ЕДУ В АМЕРИКУ ЖДУ ЗВОНКА Перестройка. Чиновники стали любезными. Партийные работники –...
ШАГИ ПЕРЕСТРОЙКИ Ни дать, ни взять Все дело в глаголах. В действии....
О СТАЛИНЕ МУДРОМ, РОДНОМ И ЛЮБИМОМ Из воспоминаний Сталин и дети Мне было лет семь... [...]
Стихотворения / 1990-1999Вот и все – полковник умирал.
Если б нет, то был бы генералом.
Дело было, в сущности, за малым:
Смерти нет – и вот ты генерал.
Смерти нет – и вот ты на коне,
Да не просто на коне – на белом.
А не так: уже ощуплым телом
Вмятиной на серой простыне.
Смерть пришла. Звучал высокий хор,
Неземной исполненный печали,
И старик сказал, звеня ключами:
– Что ты медлишь? Проходи, майор.
13.10.90
Похожие:
ПАМЯТЬ О БРАТЕ Лошадиные яйца. Разве лошади несутся? Несутся. Я слышал. Во весь...
ВЕЧЕРНЯЯ МОЛИТВА О чем ты молишься, старик, на своем непонятном языке? Тот,...
ГОН Человек схватил кусок, Переулок пересек, На бегу жуя. Задохнулся у...
У МОГИЛЫ У могилы говорили речи. Ноги утопали в желтой жиже. И... [...]
Стихотворения / 1970-1979Часы трофейные,
послевоенные.
Часы советские,
обыкновенные.
Толстая луковица –
«Павел Буре»
С монограммой на серебре.
Часы с кукушкой,
с резной избою,
Часы неслышные
и с громким боем.
Зеленая медь.
Тяжелые гири…
…Часы показывали четыре.
В это время он возвращался с работы и отворял дверь.
И его встречали часы, которые он собирал всю жизнь
и с которыми коротал вечера.
Так было двадцать лет назад.
Так было вчера и позавчера.
И так было теперь.
Он был голоден,
И две руки тяжело висели на теле.
Но теперь он был один в огромном городе,
И была пятница – день окончанья недели.
Вначале он подошел к узким столовым часам,
два толстых черных амура поддерживали циферблат.
Часы тянулись перед ним,
как гвардейцы на высочайшем смотру.
Он взял их медное сердце,
подержал и тихонько выпустил из рук.
А потом стал останавливать все подряд.
– До понедельника, – говорил он. – Хватит, потикали.
До понедельника. – И улыбался, виновато и странно.
И когда последние в жесткой ладони затихли,
Пошел в кухню.
И долго мыл руки под краном.
13.07.77
Похожие:
СЛОВА Такой это был ларек. Он возник за одну ночь в...
АКРОБАТ Говорил, что акробат. Все другие акробаты Ходят в цирке по...
СОБАЧИЙ ВАЛЬС Шарик Жучку взял под ручку И пошел с ней танцевать....
СУДЬБА Все дымила в небо труба, А уже выносили гроб… Подошла... [...]
Стихотворения / 1960-1969Тогда Иисус сказал ему: что делаешь, делай скорее.
Но никто из возлежавших не понял,
к чему он это сказал ему.
(Иоанн, 13, 27-28)
Когда он вошел, Иисус сказал:
ныне прославился Сын человеческий
и Бог прославился в нем.
(Иоанн, 13, 31)
Предающий же Его дал им знак, сказав:
Кого я поцелую, Тот и есть, возьмите Его.
И тотчас подошед к Иисусу, сказал: радуйся, Равви!
И поцеловал Его.
(Матф. 26., 48,49)
И будет ненавидим всеми за имя мое.
(Матф., 10, 22)
НАПУТСТВИЕ
…И поторгуйся. А потом в ладонях
Зажми динары. В потных. И посмей.
И имя пусть уста твои проронят,
Сухое и протяжное, как змей.
Постой! Но знай, что та, чье имя с дрожью
Ты согреваешь между губ тайком,
Все будет оттирать, сдирая кожу,
Твои прикосновения песком.
А твой народ… ему земли не хватит,
Ему не будет места средь людей.
Его стыдом ты станешь и проклятьем,
Его кровавой кличкой – иудей.
март или апрель 1978
МОНОЛОГ ИУДЫ
Равви, ты сказал мне: иди.
Ты сказал мне: делай скорей свое дело.
И пока остальные вкушали от тела,
Я, тобою избранный, был в страшном пути.
Дай мне силы свой крест до конца донести!
Отче, свет мой, ты станешь светлее от тьмы.
Ты сказал. И да сбудется, если ты хочешь.
По кровавым дорогам расходимся мы.
Я привел их. Прощай. Прокляни меня, отче.
12.02.67
В начале было Слово
(Евангелие от Иоанна)
СЛОВО
…И кроме слова – ничего.
И слово станет – Бог и Чудо …
Распнут Иисуса. А Иуда
В ответе будет за него.
И будет медлить и тянуть
Пилат,
прислушиваясь к слову,
Что изреченным
станет – путь
К смоковнице и на Голгофу.
26.01.67
Поутру же, возвращаясь в город, взалкал.
И, увидев при дороге одну смоковницу,
подошел к ней, и, ничего не нашедши на ней,
кроме одних листьев, говорит ей:
да не будет же впредь от тебя плода вовек.
И смоковница тотчас засохла.
(Матф., 21, 18-19.)
МОНОЛОГ СМОКОВНИЦЫ
За что? За мою ли вину
меня упрекаешь?
За что на бесплодие вечное,
Господи, обрекаешь?
За что? Только шорох песка
в твоей опустелой пустыне.
За что? Этот крик до креста
понесешь ты отныне.
За что? – повторишь ты не раз,
но трижды по тридцать.
И мука моя
в сыне твоем повторится.
Ко мне он придет
на заре ослепительно-белой.
И буду в иссохших ветвях
колыхать его тело.
15.02.67
Тогда Ирод, увидев себя осмеянным волхвами,
весьма разгневался и послал убить всех младенцев
в Вифлееме и во всех пределах его от двух лет и ниже.
(Матф., 2,16)
ТЕМА
Не воздаянье за грехи,
Но возвращенье к вечной теме.
И ночи Ирода тихи,
Как сон младенцев в Вифлееме.
В небытие уйдет любовь.
И тот, кто мертв, не возродится.
И все забудется …
Но кровь
Крестом
внезапно
возвратится.
10.02.67
…И повели Его,
чтобы распять Его.
(Марк, 15, 20)
ИСХОД
Теперь уже не на осле.
Небесным пламенем палимый,
Босой – по выжженной земле,
В плевках – по Иерусалиму
Затем, чтоб в муках умереть.
Уже отринув все живое,
Он все старался рассмотреть
Кого-то за стеной конвоя.
Но без следа, водой сквозь сито
Просеивались сквозь зрачки
Первосвященники и мытари,
Блудницы и ученики…
…И Отец твой, видящий тайное,
воздаст тебе явно.
(Матф., 7, 4.)
ВОЗДАЯНИЕ
Одежды разделил конвой
По жребию.
А он, живой,
Молил о ниспосланьи чуда …
И продолжением креста
Под ним простерлась пустота
Дороги, рыжей, как Иуда.
14.02.67
Похожие:
ГОД ТРИДЦАТЬ СЕДЬМОЙ (цикл стихов) И было утро И человек взглянул на часы. И увидел,...
ТОТ, КТО ОСТАЕТСЯ СОЛДАТОМ Еще несколько минут он чертил карандашом по бумаге. Линии ложились...
МОЛЧАНИЕ Так она и стояла. Затерянная. В сером плаще. А он...
ДВЕ МЕДУЗЫ Две медузы повисли на ржавых якорных лапах. Палуба пахла сандалом,... [...]
ПрозаВ плацкартный вагон поезда Львов-Симферополь вошел мужичок.
В руке нес корзину, накрытую белой тряпкой какой-то, и из корзины пищало, как из дудочки детской.
А сам был росту мелкого, с глазками маленькими, серыми, медленными, а на левой щеке под глазом большая бородавка. И нос маленький, но широкий, картошкой. А волосы редкие, спутанные, липкие и на лоб. И фуфайка еще на нем. И ботинки старые, но крепкие еще. А самому лет сорок пять – пятьдесят. А может, больше. А может, меньше.
– Где девятое место? – спросил он под галдеж и писк из корзины. Голос у него был не-то тонкий, не-то густой – средний. Но к тоншине ближе.
– У меня девятое, – сказала женщина, лежавшая на нижнем месте. Женщина была плотная, бровастая. А лицо белое. Как тесто. И лей ей было сорок или пятьдесят. И лежала она крепко, крупно так лежала. Ленивая вся.
– Так что освобождай, – сказал мужичок.
– Чего ж я тебе освобождать буду, когда у меня девятое? – сказала женщина. Но стала подниматься. – И что за поезд такой – еще одни не сошли, а уже других на их места садять. Так тебе и освобождай. – И села все же.
– Вот, садись пока. А до Шевченка доеду, тогда и займешь. А то быстрый очень.
– Ага, – сказал мужичок. – Я тогда спать ляжу, сразу спать ляжу.
– Да что хочешь тогда делай – хоть спи, хоть танцуй. Это уже меня не касается. Я себе сойду и сойду. А что ты будешь делать, меня не касается. Ты куда ж едешь?
– А ето тебя тоже не касается, – въедливо, но спокойно сказал мужичок. И поглядел.
Наступило молчание. Только из корзины пищало и галдело.
– А птицу возить в вагоне запрещается, – сказала женщина.
Мужичок сначала не обратил внимания. А потом как-то забеспокоился:
– А чего запрещается?
– Да можно, можно, – сказал интеллигентный, в очках. – Это она так…
– Так… – не то вопросительно, не то утвердительно сказал мужичок и вроде задумался, уставившись спокойными серыми глазками своими на женщину. Женщина была большая, бровастая, с большими губами. И из сорочки сильно выпирало.
Из соседнего купе по проходу выехал столик на колесах. Столик толкала перед собой женщина. А на столике лежали конфеты, печенья всякие, пирожки, колбаса…
Тут стали разбирать кто что. И есть, вроде, не хотелось, а увидели – и стали разбирать. Так, от нечего делать. Ну, и мужичок потянулся:
– Ето с чем пирожки?
– С повидлом.
– А, с повидлой, – сказал мужичок и посмотрел долгим взглядом на пирожки.
– Так берете? – сказала продавщица.
Мужичок посмотрел на нее таким же долгим взглядом. И не ответил.
Женщина пожала плечами и покатила дальше.
Когда была уже в соседнем купе, мужичок опомнился – наклонил голову набок, чтоб увидеть, и спросил:
– А почем пирожок?
– Десять копеек, – сказала продавщица и потянула столик обратно.
Мужичок вынул потрепанный кошелек, открыл его, заглянул и стал там что-то выискивать толстыми темными пальцами.
– У меня двадцать, – сказал он, вытаскивая монетку, не видную в его пальцах.
– Ну, давай двадцать, – с готовностью сказала продавщица.
Но мужик так и застыл, держа пальцы щепоткой.
– Ну, берешь, что ли? – нетерпеливо сказала продавщица.
Он не ответил. И тогда она резко толкнула столик вперед. Мужичок пожал плечами, сунул щепотку в кошелек, а кошелек в карман.
– Ну, купец! – сказала бровастая.
Женщина, сидевшая напротив, понимающе улыбнулась. Мужичок же не расслышал. Взял на руки корзину. Приоткрыл белую тряпицу. Покопался толстыми пальцами. И пришептывал при этом, чуть по-детски выпячивая губы. А из корзины еще сильнее запищало.
– Вот, – сказал он и вытащил желтого утенка с черным клювом. – Купил. У нас их не продают. Вишь, какой!
Говорил он это, ни к кому не обращаясь. Скорее к самому утенку, чем к людям.
Потом посадил утенка в корзину, поставил корзину на пол. Посмотрел на женщину. Встретил ее взгляд, брезгливый и отчужденный. Но не отвел глаза, а так же медленно продолжал смотреть.
– Чего смотришь? – с вызовом сказала женщина.
Мужичок посмотрел еще, как будто не слышал, а потом взял и сказал:
– Слушай, а выходи за меня замуж. – Сказал он вдруг, но серьезно и спокойно. И не отводя глаз.
Женщина переглянулась с соседкой.
– С перепою, что ли? – сказала она.
– Ну, Фрося, – сказала соседка, – жених тебе отыскался. – И засмеялась.
– Ну и жених! – сказала бровастая. И тоже заулыбалась.
– А что, – сказал мужичок, выходи. Я ето серьезно. У меня машина. И пятьдесят тысяч на книжке. Двадцать пять сразу тебе отпишу.
– Оно и видно, – сказала бровастая. – Пирожка, вон, за десять копеек себе не купишь.
– Двадцать пять сразу отпишу, – упрямо сказал мужичок.
– А что, Фрося, – сказала соседка, если его отмыть да одеть, чем не жених?!
– Поматросить и забросить, – сказала бровастая. И добавила: – Да старая я уже женихаться.
– Старая, не старая, а мне подходящая, – сказал мужичок. – Ну, так как?
– Давай, Фрося, – сказала соседка. – Двадцать пять тысяч на земле не валяются.
– И машина, – сказал мужичок.
– Ну тебя к лешему! – сказала бровастая. Совсем сдурел мужик. Но голос у нее стал другой. И смотрела с интересом.
Поезд, подъезжая к станции, утишил ход. Обе женщины молча стали собираться. Мужичок тоже молчал, но время от времени поглядывал на крупное тело женщины.
Когда стали выходить, она вдруг обернулась:
– Адрес-то дай – может, когда-нибудь в гости заеду…
Но мужик уже укладывался и не расслышал, что она сказала.
Похожие:
ВАМ БАРЫНЯ ПРИСЛАЛА СТО РУБЛЕЙ До районного центра, куда я ехал, было уже рукой подать....
ГЛАВНОЕ – НЕ БОЯТЬСЯ Они жили в темноте. «Мы не должны видеть дуг друга»...
СЛЕПЩИК – Садись и сиди здесь, на диване. Вот тебе книжка....
ЖУК – Часы знаменитые, швейцарские, царские! – кричал солдат, посверкивая зеленым.... [...]
Стихотворения / 1980-1989Кто сажал, а кто сидел –
Все изрядно поседели.
Встретились среди недели,
Посреди житейских дел.
Стоя так, к плечу плечом,
Медленно тянули пиво,
К стойке жались сиротливо,
Говорили ни о чем.
Жизнь не так уж и горька,
И глядишь: прожил неплохо –
От открытия эпохи
До закрытия ларька.
16.01.88
Похожие:
МЕДОВЫЙ МЕСЯЦ А у вдовы, молодой и бедовой, Ночью кончается месяц медовый....
СТАРИК И время крышу прохудило. И свод небесный печь прожгла. И...
РУССКАЯ ИСТОРИЯ Петр был смертен И дворовая девка Палажка. Оба враз заболели....
СТОРОЖ На окраине, о поздней поре, На скупом и неприютном дворе,... [...]
Стихотворения / 1950-1959Вот она лежит у меня на ладони,
маленькая Джоконда,
только еще древнее.
Десятки поколений
возвращались к ней вновь и вновь.
Тысячи тысяч легенд рождены были ею.
Имя ей – любовь.
Вот она лежит у меня на ладони,
та, которой не надо
ни восходов,
ни солнц,
ни закатов,
Ни этих летящих листьев,
окрашеных осенью в кровь…
Ты помнишь ее?
Ты помнишь.
Ты знала ее когда-то.
Имя ей – любовь.
Вот она лежит у меня на ладони –
маленький осколок непонятной вселенной.
И если тебе будет грустно,
приложи ее к уху вновь.
Вслушайся…
Она расскажет тебе о единственном
и нетленном.
Имя ему – любовь.
1959
Похожие:
ГОРОДСКОЙ НОКТЮРН У ночи своя походка. У человека – своя. Человек останавливается....
РАКОВИНА …Когда-то она лежала на берегу, белом от зноя. В мириады...
ОДИНОЧЕСТВО Дверь запиралась на ключ, на два оборота – Просто хотелось...
ПОВОРОТ Черный крест на белом фоне. Плотно сжатые ладони. Ярко-красный рот.... [...]
Стихотворения / 1980-1989…А день не проходил.
Летучий летний день.
Торчал себе, как пень,
какой-то длинный полдень.
И медный диск сиял,
начищенный, как орден.
А я-то ощущал:
сегодня быть беде.
И вроде – ничего:
соседка приходила,
Старьевщик под окном
приманивал детей:
На дудочке играл,
менял на шило мыло …
А я-то ощущал:
сегодня быть беде.
День так и не прошел
– маячит на виду,
Вон тень его лежит
в проулке за сараем.
И мне бы отойти …
Да на мою беду
Старьевщик под окном
на дудочке играет.
28.12.82
Похожие:
ПОЛСТОЛЕТИЯ ТОМУ НАЗАД День начинался коврижкой домашней, Запахом сдобы в громадной квартире, Старой...
В ТУМАНЕ …И туман. И дождик мелкий Он лежит в своей шинелке...
ВО ТЬМЕ Моталась лодка на воде. Во тьме. На привязи причала. И...
НАТАШКА У Наташки, дуры, брови вразлет. Выскочила в сени – рада…... [...]
Проза– Часы знаменитые, швейцарские, царские! – кричал солдат, посверкивая зеленым.
Я стоял возле него, как вкопанный. Долго уже стоял. Я уже мог с закрытыми глазами сказать, на какую по счету дырочку застегнут у него ремень. Но ремень – это все была чепуха. Навидался я их столько угодно. А больше него никто не стоял. Я да он. Больше никто. На весь базар.
– Дядя, почем часы? – спросил я.
Фунт внимания, кило презрения.
– Часы знаменитые, швейцарские, царские!
– Дядя, – сказал я, подходя еще ближе, – почем часы?
Солдат посмотрел на меня. Все – таки глаз у него был очень зеленый. Хотя и один. Может, из другого перешло. Кто знает?
– Какие? – спросил он.
– Вот эти, какие же?
– Вот эти? – переспросил солдат и посмотрел на них так, как будто в первый раз увидел. – Барахло это, – сказал он убежденно и даже сплюнул от презрения. – Грош цена им в базарный день.
Да тебе-то зачем? У тебя и денег таких нету. – И отведя от меня единственный зеленый глаз, громко, но уже не так громко и без выражения сказал, – Часы знаменитые, швейцарские, царские.
– А вот и есть, – сказал я. Это он не знал, что есть, а я знал, что есть. Потому что дней несколько назад мать послала меня продавать буханку хлеба – мы с ней наэкономили целую буханку. Продать велела за 90 рублей. Ну, покупатель сразу нашелся. И торговаться не стал. Сунул мне красненькие тридцатки, взял буханку и тут же стал отдирать от нее куски и уминать. А я себе пошел. Только отошел немного – вспомнил: пересчитать нужно. А то такие жуки попадаются. Тетю Настю на гребешках так обжулили, что она, наверное, целый месяц плакала.
Пересчитал – пять красненьких. Выходит 150. Пересчитал опять – опять то же выходит. Искать я его не стал. А и стал бы – на базаре где искать – базар большой.
Ну, я обрадовался. Две красненьких себе заначил. А 90 матери отдал. Без обману.
– Давай, пацан, шагай отсюда, а то ты мне всю торговлю портишь, – сказал солдат. – Не маленький уже – понимать должен.
– Есть у меня деньги, – сказал я, потому что в первый раз он, наверное, не расслышал. – Вот, гляди, если не веришь.
Я вытащил из кармана две красненькие и показал солдату.
– Ишь ты! – удивился солдат. – Украл, небось?
– Не-е, – сказал я. – Сроду еще не крал.
– Еще? – вдруг чего-то развеселился солдат. – А скоро ли соберешься?
– Мать дала, – соврал я. – Правда.
– Правда, так правда, – сказал он. -Ну, и чего же ты хочешь?
– Часы, – сказал я. – Сколько?
– Так барахло они, – сказал солдат. – Говорю тебе честно – барахло.
А глаз у него зеленый захитренный
– Ну, и пусть барахло, – сказал я. – А я куплю. Если цена подходящая.
Солдат помолчал. Посмотрел на часы. Потом отбил чечетку сапогами. Сапоги у него были большие и до самой шинели забрызганные грязью. Потом посмотрел на тетку с леденцами. Потом – еще куда-то в ряды. Совсем забыл про меня. Видать, контуженный.
А потом вспомнил.
– Две красненьких и стоит, – сказал он. – Как раз две красненьких.
Такое совпадение! Я даже не поверил.
– Две? – спросил я.
– Две, сказал он. А глаз его посмотрел куда-то в сторону.
– А послушать можно? – спросил я.
– Сколько хочешь, – сказал он, покрутил завод и протянул мне часы. – Слушай.
Тикали они мирово. А секундная стрелка, маленькая такая, бегала, как бешенная. Я подождал, пока она пробежала целый круг, а тогда уж отдал солдату деньги. Отдал деньги и пошел. И пока выходил с базара, то смотрел, как стрелка бегает, то слушал, как они тикают. Здорово!
Только я вышел с базара – стрелка остановилась. Приложил к уху – не тикают. Все. Копец, как говорит Витька. Надул меня солдат. Как пить дать, надул.
Кинулся я обратно. А он возле пирожков стоит горяченьких. Я думал, он бежать будет. А он увидел меня – и сам ко мне.
– Только не кричи, – говорит. – Что случилось?
– А то, – говорю, – случилось, что не идут они. Вот, что случилось.
– Правильно, – говорит. – Потому что барахло. Я же тебя предупреждал, что барахло.
– Я ж думал, ты шутишь, – сказал я. – А теперь давай деньги назад.
– Что с возу упало, то пропало, – сказал он. – Я продал – ты купил, – сказал он. – Это базар. Такое дело. Сам, небось, знаешь – не маленький.
– Ладно, – сказал я. – Подавись ты моими красненькими и своими швейцарскими, царскими.
Кинул я их в грязь прямо, повернулся и пошел. Только по дороге заплакал. Да и то не сильно. Но обидно же все – таки.
Вышел я с этого проклятого базара. Когда слышу – бежит кто-то. Обернулся – интересно же. А это он. Подбежал.
– Слушай, – говорит, – пацан. На тебе твои деньги. Ты на меня не обижайся – я третий день не ел. Ну и… Такая петрушка получилась. И часы возьми. Они хорошие. Только не идут…
Посмотрел я на него – и правда, видно, что голодный. Взял часы, взял деньги да и пошел себе.
Похожие:
ПОПУТЧИКИ В плацкартный вагон поезда Львов-Симферополь вошел мужичок. В руке нес...
ВРЕМЯ Часы трофейные, послевоенные. Часы советские, обыкновенные. Толстая луковица – «Павел...
СЛЕПЩИК – Садись и сиди здесь, на диване. Вот тебе книжка....
ВАМ БАРЫНЯ ПРИСЛАЛА СТО РУБЛЕЙ До районного центра, куда я ехал, было уже рукой подать.... [...]
Стихотворения / 1950-1959На кухне, между умывальником и плитой,
Висело старое зеркало.
Оно никого не могло наделить красотой,
Но и никого не коверкало.
И из тысяч мух
редкая муха
На нем не оставляла след свой…
………………………………………………………
Это зеркало с трещиной от подбородка к уху
Было частью девочкиного детства.
По утрам, когда дом затихал от беготни
И дверь захлопывалась тяжело,
Она становилась на цыпочки перед ним
И долго вглядывалась в помутневшее стекло.
Солнечные зайцы бегали по стене.
Кот, ленивый, на окне улегся опять.
Только здесь, в мутно-грязной глубине
Ничего невозможно было понять.
Но зато появлялась принцесса в потемках
И шептала,
чуть-чуть покосившись на дверь:
– Кто назвал тебя, девочка, гадким утенком?
Не верь!
…Однажды в дом привезли новое.
Огромное! Взрослые ходили и ликовали.
Его торжественно водрузили в столовой.
А старое очутилось в подвале.
И девочку к зеркалу подвели.
И она смотрелась в него незряче…
А они никак понять не могли:
Глупая, почему она плачет?
12.58
Похожие:
СУДЬБА Все дымила в небо труба, А уже выносили гроб… Подошла...
ОДИНОЧЕСТВО Дверь запиралась на ключ, на два оборота – Просто хотелось...
ФЕВРАЛЬ 1990 ГОДА Весну лихорадило, как никогда: Давление падало и поднималось, Не просто...
РАКОВИНА …Когда-то она лежала на берегу, белом от зноя. В мириады... [...]
Стихотворения / 1990-1999У могилы говорили речи.
Ноги утопали в желтой жиже.
И вдовы опущенные плечи
Опускались ниже.
Небо было тихим и огромным.
Свет осенний падал на ограды…
………………………………………………..
Там еще стоял какой-то в темном.
Где-то в отдалении. Не рядом.
07.04.1992
Похожие:
СНЕГ Когда на землю падал снег, Являлось ощущенье боли. Какими-то тенями,...
АЛЕКСАНДР СЕРГЕИЧ ПУШКИН Александр Сергеич Пушкин – настоящий барин, Настоящий дворянин и большой...
КУПЕЧЕСКАЯ ДОЧЬ Сретенкой и Моховой Дым плывет пороховой. Сухо щелкают затворы Сретенкой...
БЕССМЫСЛЕННЫЕ ПОЕЗДА Человек ждет поезда. Сутки. Вторые. Третьи. Поезда всё нету –... [...]
Стихотворения / 1970-1979Ах, морока! Боже ты мой,
Такая морока!
Рано девчонка пришла домой –
Сбежала с урока.
Правду, видать, говорил народ –
Платье-то мнется.
Ну, а девчонка то плачем ревет,
То вдруг смеется …
…Рано в тот год пришли холода.
Мерзла скотина, оставшись без сена.
Так вот, за бедами, постепенно
И позабылась эта беда.
Ах, как много было потом…
Годы прошли. И прошли солдаты.
Черные даты, красные даты –
Целая жизнь.
И память о том.
18.10.–1.11.77
Похожие:
МАТРЕШКА Подарили человеку подарок – Расписную такую матрешку. Простовата матрешка немножко,...
ПОРЧЕНЫЙ Время было муторное. Голодно было, тяжко. А этот ходил по...
СЛОВА Такой это был ларек. Он возник за одну ночь в...
ПОСЛЕ НЕЕ Прошла через жизнь трещина. И вот уже много лет Приходит... [...]