ДИАГНОЗ

Графомальчик – это диагноз. «Юноша бледный со взором горящим» – типичные симптомы болезни.

Графомальчик – это, прежде всего, повышенная эмоциональность, которую необходимо излить. Сначала – в стихи. Потом стихи – на других. На кого угодно. Когда угодно. Где угодно. И даже если не угодно.

Господи, что это за жуткая, беспардонная, бесстыдная страсть начинающих читать стихи где угодно, когда угодно и первому встречному! Потому и беспардонная, наверное, что страсть.

– Можно, я вам стихи почитаю?

Для начинающего поэта это, как для грабителя нашей, советской эпохи, «закурить не найдется?» или «который час?»: независимо от ответа все равно ограбит.

Вспоминается такой случай. Собрались в одном московском доме, в комнате у Алика Гинзбурга, только вернувшегося из заключения. Хорошо знакомые и мало знакомые. Приглядывались. Шел какой-то треп. Потом читали стихи. Демократически – по кругу.

Вдруг входит некто лет 22 с портфелем. Как он попал сюда, никто потом объяснить не мог.

– Можно, я почитаю стихи?

– Валяй (демократия же).

Некто примащивается у стола, лезет в портфель, достает несколько листочков и торжественно объявляет: «Консоме!» (или что-то в этом роде, точно не помню).

Вроде, блюдо какое-то, – подумал я. – К чему бы это?

Оказалось, к стихам. Было их много. И все назывались как-то ресторанно (только потом выяснилось, что автор – повар или что-то в это роде). Высоким голосом кастрата он читал:

– Как хорошо, когда стучат каблуки,

Когда стучат каблуки, когда стучат каблуки!

Как хорошо, когда танцуют твист,

Когда танцуют твист, когда танцуют твист!

И так далее. Но далее я не запомнил.

– Слушай, – сказал один из гостей, чуть– чуть гаерствуя, – как тебя звать хоть?

– Юп, – сказал некто, – фамилия моя такая.

– Юп – его мать, – не удержался и вполголоса пояснил кто-то.

А Юп самозабвенно продолжал токовать.

То один, то другой стали выходить в коридор и уже не возвращались. Я был провинциалом и соблюдал правила вежливости. И пришло время, когда мы остались наедине друг с другом, так сказать, тет а тет. А поток все не иссякал.

– Много еще? – спросил я.

– Много, – утешил меня Юп, – полный портфель.

Тогда я тоже встал и стал бочком пробираться к выходу.

Как-то заметив этот маневр, Юп прервал чтение:

– Что, – спросил он страдальчески, – вам не нравится?

– Не очень, – сказал я уклончиво.

– И “Бульон с фрикадельками”’?

– А бульон с фрикадельками я вообще не люблю, – сказал я. И это уж была чистая правда, без всякой там дипломатии, но и без острословия …

Кстати, через много лет в Ленинграде я снова в каком-то клубе или на литобъединении увидел Юпа. Теперь он был с бородкой и меня, конечно, не узнал. Но я-то его узнал и… сбежал …

Наверное, каждый человек нуждается в самоутверждении. Но особенно яростна эта необходимость в начинающем. Да, он убежден в своей гениальности. Но где-то глубоко внутри прячется сомнение: а вдруг? Эта амбивалентность – один из наиболее характерных симптомов комплекса неполноценности – доводит его до бесстыдства: ему ничего не стоит прийти к известному поэту и вымогать признания. Точно так же он придет в газету, в журнал, выйдет на любые подмостки перед любой аудиторией. Он ищет у вас признания и самоутверждается через это признание.

Узнав, что кто-то из таких же, как он, пишет стихи, он сделает все, чтобы услышать их. И только затем, чтобы убедиться: плохо пишет, хуже, чем он. А если, не дай Бог, не удастся убедить себя в этом, исходит завистью.

Так же ищут признания и самоутверждаются в любви. Для многих и во многом любовь – это, прежде всего, способ самоутверждения. Чем больше мучит тебя комплекс неполноценности, тем больше ты нуждаешься в победах. Начинающему стихотворцу, как бабнику, нужны все новые и новые подтверждения его талантливости. Ему не нужно любить, ему нужно, чтобы его любили, тем самым подтверждая его избранность. Мои друзья, знавшие Юнну Мориц в молодости, рассказывали, что когда при ней хвалили другого поэта, муж гладил ее руку, приговаривая: “Средний талант, средний талант».

Но вот однажды ты обнаруживаешь, что тебе не так уж нестерпимо хочется читать стихи первому попавшемуся. И читаешь ты их теперь редко и избранным. И чужая оценка значит для тебя все меньше и меньше и уже не вызывает таких эмоций – радости или обиды – как раньше. И других стихотворцев ты слушаешь не так, как раньше: оценивая «хорошо» или «плохо», а не «лучше» или «хуже». И так же читаешь известных поэтов.

Казавшаяся неизбывной потребность сравнения исчезла. И это главный симптом того, что ты стал в поэзии самим собой – научился, сумел выразить в ней свою личность. Теперь тебе не нужно сравнения – ни Пушкину, ни Блоку, какими бы великими они ни были, не заменить тебя – личность неповторима. И ты уже не нуждаешься в доказательстве своей единственности извне, ты избавился от постыдной зависимости от этого “извне”. Ты стал.

Как и в любви. Если ты обнаруживаешь, что тебе важно любить, а не то, что тебя любят, испытывать это чувство – писать свой стих, значит, не самоутверждения ищешь ты в женщине, не средство она для тебя, но цель. И тогда женщина становится для тебя поэзией, а ты – поэтом.

Из книги «О поэтах и поэзии»