ПОЛОТЕНЦЕ

Он попал в Одессу впервые, проездом, провел в ней восемь часов до поезда и теперь уезжал.

Стояла жара. Именно стояла. Неподвижно. Уже почти месяц. Над Молдавией, куда он ехал. Над Украиной. Над европейской и не европейской частью СССР. Стоял антициклон.

Одессы Бабеля, Багрицкого, Катаева не существовало. Теперь он это знал.

Он не пошел на Дерибасовскую, не видел ни памятника Дюку, ни потемкинской лестницы. Он спросил: “Где море?” и пошел к морю. По узеньким незнаменитым улочкам, круто спускавшимся куда-то вместе со своими деревьями, нависающими над ними, под их тенью, вместе с неторопливыми редкими прохожими (была суббота), вместе с медлительными кошками, которые вообще никуда не двигались.

Все же идя вниз и по возможности прямо, он прошел какой-то парк, где суетились, видно, готовясь к соревнованию, юные сандружинницы с красными пятнами крестов на белых повязках, пренебрег асфальтированной лентой, предпочтя ей, несмотря на воду или соли в колене – просто боли в колене, отвальную крутизну, заросшую кустарником, и вышел к морю, из-за зарослей, скатов и деревьев неожиданному и резкому, с пляжем почти пустынным, уставленным ребристыми лежаками, только подчеркивавшими эту пустынность.

Часа два он пролежал на песке, презирая ребристые лежаки, в джинсах, потому что взять плавки ему и в голову не пришло – кто же знал, что он окажется в Одессе, у моря. Один раз за это время он, закатав джинсы до колен, попробовал воду – пошлепал босыми пятками. Вода была холодной.

Потом он поднялся наверх и купил в павильоне пирожки с творогом. Пирожки были хорошо твердыми, а творог – сухим. Два пирожка он все же съел полностью, третий – предварительно вытряхнув из него творог, четвертый закинул в кусты. И хотел было спуститься обратно на пляж, но тут рядом захрипел репродуктор и вдруг ясным таким голосом сказал: “Граждане, которые отдыхают на нашем пляже! До ваших услуг имеются морские лисапеты, которые вы можете взять на прокат. Прогулки на лисапетах – лучший вид отдыха, чем просто так”.

Теперь, сидя, в распаренном на солнцем вагоне и вспоминая этот голос, заставивший его все же сесть в первый попавшийся трамвай, проехать по круговому маршруту и увидеть Одессу (без Дерибасовской, без Дюка и без лестницы, с однообразными серыми домами, с бесчисленным количеством булочных и столовых), он знал, что голос в репродукторе – это все, что осталось от Бабеля, Багрицкого и Катаева, от той еще Одессы.

Напротив его боковой нижней полки сидели три девицы лет по семнадцати, отхватившие солнца, сколько его можно отхватить за один-единственный пляжный день и потому не загоревшие равномерным благородным загаром, а вульгарно-красными расплывающимися пятнами. У девиц были отчетливо-деревянные голоса пэтэушниц. Одна из них (Ну, ты даешь, Муська!) непрерывно острила. И юмор у нее был пэтэушный.

Он вынул из рюкзака пасьянсные карты и отгородился от них пасьянсом.

– Постель брать будете?

Он кивнул, взял стопку белья, кинул ее на противоположное сиденье, вытащил из кошелька рубль, протянул проводнице, опять нагнулся над столиком и переложил ряд от семерки до валета на даму. Проводница, тоненькая, стройная, в форме, несмотря на жару, ему понравилась. Пасьянс не получился.

Он пошел курить.

За соседним столиком сидел парень, видно, студент, и, поглядывая в книгу на коленях, переставлял фигурки на шахматной доске. Убивать вагонное время можно по-разному. Но как-то убивать нужно. Потому что оно пустое. Пустое время нужно убивать.

– Простите, может, сыграем лучше? – сказал он парню. Тот поднял голову:

– Пожалуйста. Только я плохо играю.

– Плохо, хорошо – все относительно, – сказал он. – Так как?

– Я не против, – сказал парень. – Но я только недавно научился и, видите, учусь. А вы, наверное, хорошо играете?

– Тогда, пожалуй, не стоит, – сказал он. И пошел по проходу – курить.

Он сел у открытого окна напротив туалета на ящик для мусора, с удовольствием затянулся и вспомнил керченский дворик 44 года, маленького, совсем маленького, даже по сравнению с ним, двенадцатилетним, Толика Стефанского – сына врачихи, жившего по соседству. “Это просто. Видишь: король ходит так, тура – так, королева – так… Видишь? Понял? А надо дать мат королю – это чтоб ему ходить некуда. Понял? Видишь? А теперь давай сыграем”. И как в первой партии он через три хода получил мат, так и не успев понять, что произошло, и как Толик уже расставлял шахматы по-новой и опять дал ему этот мат в три хода, и засмеялся, и опять поставил, и опять – дал, и опять рассмеялся. И тогда он вмазал этому победителю и ногой при этом поддел доску так, что все фигурки рассыпались. И как тот плакал, и ползал, и собирал их, а потом собрал, захлопнул доску и ушел. И как на следующий день он свистом вызвал этого Толика, а когда тот вышел и встал на пороге, маленький, тщедушный, сказал: “Тащи свою коробку – играть будем”. И тот уже не смеялся, а просто давал ему маты один за другим и при этом, он видел, еле сдерживался и, чтоб не смеяться, бегал вокруг доски, приплясывая. А потом пришло время, когда Толик перестал приплясывать, а стал сидеть, как вкопанный. Так он и выучился. А Толик потом стал врачом и забросил шахматы.

Пока он так сидел, курил и вспоминал, курильщиков прибавилось. Студент тоже вышел, стоял рядом и время от времени поглядывал на него. Наконец решился:

– У вас, наверное, разряд есть?

– Когда-то был, – сказал он.

– А что, разрядник у безразрядника всегда выиграет?

– В принципе, всегда. Потому что профессионал.

– А вы профессионал? – вдруг с вызовом спросил один из курильщиков.

– Не обо мне речь, – сказал он, чуть напрягаясь. – Я говорю в принципе.

– Нет, – сказал тот, – а вы все же профессионал, как вы считаете?

– Я-то скорее нет, – сказал он.

– Вы же сказали, что у вас разряд, – не отставал парень.

– Был, – сказал он. – Давно.

– Ну вот, например, у меня вы можете выиграть? – продолжал наседать тот.

– Не знаю, – сказал он.

– Но вы же сказали, что вы разрядник, что вы хорошо играете, может, попробуем?

– Пожалуйста, – сказал он и почувствовал, как кожа обтянула лицо.

– Я сейчас принесу шахматы, – с готовностью сказал начинающий любитель.

Они сели за свободный столик в последнем купе.

С первых ходов стало ясно, что перед ним не новичок: играл свободно, уверенно, напористо, ставя одну за другой тактические ловушки. Ловушки были простые, но смотреть и видеть нужно было. А у него еще голова разболелась, да и двое суток без сна тоже давали о себе знать – он чувствовал, что думает медленно им бестолково.

И все же выиграл. Вернее, тот проиграл. Потому что на ловушки он все же не попался, а кроме ловушек у того игры не было. Напор был, а игры не было. Вот так.

– Мы еще потом сыграем, смущенно бормотал тот, собирая шахматы. – А то я не спал вчера. А вообще, у меня первый и я первое место по городу взял, по Павлограду, и теперь – вот жду вызова на республику. – И вдруг неожиданно улыбнулся:

– Внаглую я играл – наказывать сильно не хотелось. Ну, вот и наказал…

А парень ничего, – подумал он. – Ничего парень. Просто молодой.

– Да ладно, – сказал он. – С кем не бывает.

– Ну, я пойду? – каким-то извиняющимся тоном сказал парень. – А то у меня еще дел – я тут на стажировке, помощником начальника поезда.

А он пошел на свое место. Там, возле девиц этих, уже набилось народу молодого. Сидели тесно. Играли в дурака. Он прошел мимо, заглянул к проводнице:

– Можно у вас стаканчик?

– Вот, возьмите.

– Спасибо.

Пошел обратно, достал из рюкзака баночку растворимого кофе, насыпал в стакан две ложки, опять пошел к проводнице.

– А кипяточку можно?

– Бойлер у нас испорченный, – сказала проводница. – Но вы подождите – я сейчас из соседнего вагона принесу.

И пошла. Он еще раз отметил, какая она стройная и строгая. И она опять ему понравилась. Потому что легче запретить, чем разрешить, отказать, чем пойти.

Когда она пришла, он виновато сказал:

– Прошу прощения, я не думал, что в другом вагоне.

Она не ответила – просто молча налила кипяток в подставленный стакан. И то, что она не ответила, ему тоже понравилось

Потом он выпил свой кофе, отнес стакан, возвратился, раскладывал пасьянс, который никак не выходил, курил, сидя на мусорном ящике и предупредительно вскакивая каждый раз, когда кому-нибудь нужно было выкинуть остатки еды, учил любителя раскладывать пасьянс – и так до сумерек, когда проводница начала разносить чай.

– Наверное, бойлер все же починили, – подумал он и сам пошел за чаем.

Но оказалось, что бойлер все же починили – проводница стояла и наливала чай из чайника.

Ему стало неудобно – вроде, свою норму он уже выпил, а ей носить. И еще было одно обстоятельство: он не пил сладкого чая, а это проводницам невыгодно. Тут, правда, у него наготове всегда был ход: давайте без сахара, а я заплачу, как обычно (так он говорил и в парикмахерской: без одеколона, а заплачу, как обычно – он терпеть не мог запаха тройного одеколона), но сказать это сейчас, ей, было неловко и оскорбительно. Потому что она была человек. И он посмотрел, как она наливает, уже круто наклонив чайник, и повернулся, чтобы уйти, но она спросила “вам чего?”, и он через силу, через себя переступая, сказал:

– Мне бы еще стаканчик кипяточку (“еще”, потому что помнил о кофе). – И добавил: если осталось.

Она улыбнулась, встряхнула чайник и сказала:

– Сейчас принесу. – И добавила: Я мигом.

Это была уже какая-то фантастика.

А она, как ни в чем не бывало, действительно мигом, вернулась и перед тем, как налить, еще спросила “вам, наверное, покрепче? И налила полстакана заварки, а когда он сказал: “пожалуйста, без сахара – я сладкого не пью”, не дернулась, даже ухом не повела, только кивнула и подала ему стакан. И он, вместо “спасибо”, тоже кивнул, перенимая у нее по ситуации этот молчаливый стиль, и пошел по проходу, как-то особенно бережно ощущая этот стакан в руке, подчеркнуто терпеливо поджидая, когда кто-то уберет ноги с прохода или посторонится.

Чай, хоть и пол-стакана заварки, был некрепкий, с тем деревянным привкусом, какой неизбывно бывает у плохого чая, но пил он его с удовольствием. Потом он отнес стакан обратно, не дожидаясь, конечно, пока она станет собирать стаканы, предварительно вначале сполоснул его под краном, вручил (не отдал, а именно вручил) ей и положил рядом приготовленные заранее 30 копеек, а как он еще мог?

Она посмотрела, сказала “вы же без сахара”, но он быстро и неловко сказал: “возьмите-возьмите, это не важно, спасибо” и вышел, умиленный уже не только ею, но и собой – хоть что-то, а все же…

На полках рядом продолжали резаться в дурака. Все уже перезнакомились и называли друг друга: Валек, Муська, Витек. Студенты покоряли пэтэушниц разговорами о недавней сессии, с особым вкусом произнося незнакомые тем слова “сопромат”, “диффуры”, “производная”. Пэтэушницы покоряли студентов открытым смехом и открытыми коленками. Се ля ви была в полном разгаре.

Он пошел, покурил еще и стал стелить.

Когда надел наволочку и положил вторую простыню под подушку – спал он в вагонах обычно, не раздеваясь, увидел, что все – больше белья нет. А должно быть еще полотенце. Он приподнял подушку, потом матрас, посмотрел под простыню – полотенца не было. Ну, и бог с ним, подумал он, обойдется. И лег. Глаза закрылись сами собой – только теперь дали о себе знать те двое суток, жара, изматывающее безделье.

Но не уснул – вспомнил про полотенце. Нужно предупредить проводницу – она отвечает. Потом ей искать, когда все сдавать будут. А сейчас посвободнее. Но тело уже налилось, подниматься не хотелось. “А-а, – подумал он, – потом, утром”. Обойти себя не удалось. Он поднялся и пошел по уже тусклому проходу туда, к ней.

Она сидела в своем купе с тем парнем-шахматистом. Близко сидела.

– Вы мне полотенце не дали, – сказал он и, подумав, что она может принять это за претензию, поспешил добавить: – Мне оно не нужно. Я просто к тому, что вы потом искать будете… Чтобы предупредить…

– Как не дала? – сказала она, поднимаясь. – Я вам все вместе дала. Вы поищите.

– Уже искал, – сказал он. – Нету. Две простыни, наволочка, а полотенца нету.

– Ну, как это нету, как это нету, – повышая голос, сказала она. – Весь комплект должен быть.

И резко пошла по проходу туда, к его месту. А он пошел за ней, почему-то ощущая при этом свою вину, хотя вины его никакой не было.

Резким шагом она подошла к его постели, стянула с нее простыню, которую он перед тем долго и аккуратно подворачивал под матрас, откинула подушку, потрясла в руке вторую простыню, сдвинула в угол матрас…

– Ну, так где же полотенце? – обернулась она к нему.

– Вот и я говорю, – сказал он.

– Нет, это Я у вас спрашиваю, – повысила голос проводница. – Я давала весь комплект. Где полотенце?

– Не понял, – сказал он, чувствуя, как натягивается кожа на лице. – Это же Я вам сказал, что нет полотенца.

– Ну и что? – сказала она. – Что ж вы через пять часов сказали? Я вам когда дала, а вы когда? Где полотенце?

-Да вы что, – задохнулся он. – Как я мог раньше? Я же только стелить стал.

– А мне какое дело, когда вы стелить стали?

– Как какое? Выходит, что я украл, что ли, полотенце ваше?

– А я не знаю. Где полотенце?

– А плевать я хотел на ваше полотенце! Потеряли – теперь ищите. Я вас предупредил. Я вам сообщил. Все! Тем более что белье не сшитое было. Химичите тут. А если б сшитое, полотенце бы на месте было.

– Ну и что, что не сшитое? Такое дали. А полотенце, я точно помню, я вам давала. Такое, из двух половинок сшитое, я помню.

“Врет, – задохнулся он от ненависти. – Тут же придумала, на ходу”.

– Ах, сшитое, – тихо, но криком сказал он. – И я, значит, украл эту ценность? А вы не помните, оно, случаем, не белыми нитками шито было?

В купе засмеялись.

– Ну, ладно, каюсь: украл. В подарок жене. Вот обрадуется! – сказал он уже на публику. Публика опять засмеялась.

Проводница уже не отвечала. Дернула плечом, перешла к соседям, стала смотреть там. Через несколько минут он услышал ее голос, отчетливо-деревянный:

– А это у вас что за полотенце лишнее? Вот это, наверное, и есть его полотенце.

– Да вы же сами мне его давали вместо наволочки, – возмущенно сказала женщина. – Наволочки у вас не было – я вам сказала.

– Ну вот, – сказал он, обращаясь к компании. – Полотенце нашли, так наволочки нет – час от часу не легче. Ну и ну…

– Так у них же так, – сказала Муська.

– Ну, так что: нашли или не нашли мое полотенце? – мстительно сказал он, заглядывая в соседнее купе.

Проводница посмотрела на него, повернулась и пошла к себе.

– А полотенце вы мне все-таки выдайте, – крикнул он ей вдогонку. – Мне утром умыться надо. Понятно?…

… Утром, когда подъезжали уже, он скатал матрас, поднял столик, вытащил из-под него рюкзак и увидел полотенце – оно лежало между стенкой и рюкзаком. Он поднял его, обернулся – все были заняты сборами – и положил на стопку белья, собранного перед тем. Полотенце было вафельное, сшитое из двух половинок, с бахромой – обтрепками по краям.

Он взял стопку и, почему-то неся ее на отлете, пошел по проходу.

Проводница укладывала белье в мешок.

– Вот, – сказал он, не глядя на нее и протягивая полотенце, – нашлось

Спасибо, – сказала она. – А то я так переживала, мелочь ведь, а переживала. И куда оно могло деться, и правда. – И, улыбнувшись, повторила. – Спасибо.

А он не смог улыбнуться.