ВАМ БАРЫНЯ ПРИСЛАЛА СТО РУБЛЕЙ
До районного центра, куда я ехал, было уже рукой подать. Но поезд был пригородный – останавливался у каждого столба, высаживал пассажиров, набирал пассажиров, пыхтел, свистел, лениво набирал ход и тут же снова останавливался. Так что ехать было еще часа два.
И все же видно было, что скоро конец – свободнее стало, так что можно было вытянуть ноги, затекшие от сидения.
Я и вытянул. И уперся в чью-то сумку. Сумка была матерчатая, плотная и битком набитая.
Я вспомнил, что наткнулся на нее еще когда входил. То есть не я вспомнил, а нога вспомнила это ощущение, когда опять наткнулась. А уж потом мозг вспомнил.
И удивился: вроде, ни одного из тех, кто ехал в моем купе сначала, уже не было – железнодорожник в фуражке только вошел, бабка с мешком – так я помню, как она тыкалась, куда бы его поставить, женщина с ребенком, мужичок сонный – их, вроде бы, тоже не было. А может, мужичок и был, так сумка стояла далеко от него – чего б он ее сюда поставил?
В общем, видно забыл кто-то. Наверное, просто забыл – остановки минуты по две – по три, спешить нужно, суета, давка – немудрено.
Я посмотрел на попутчиков и снова уткнулся в “Вопросы литературы”, в исследование о Достоевском.
Не тут-то было: глаза скользили по строчкам, а мозг почему-то продолжал исследовать проблему матерчатой сумочки.
Собственно, исследованием назвать это было нельзя. Впрочем, как и то, что я читал. Он просто “крутился” вокруг нее с каким-то, я бы сказал, приплясыванием: повторял какие-то словечки, выдрыгивался и при этом делал вид, что даже не смотрел в ее сторону.
“В этой маленькой корзинке есть помада и духи”. Помада и духи. Вряд ли. “Лента, кружево, ботинки – что угодно для души”. Это придумали старухи в чепцах. Когда были девочками. Когда их душам угодно было стать молодыми женщинами. В лентах, кружевах и высоких, шнурованных ботинках. Я тех девочек уже не застал – кончились те девочки. Только и осталось от них, что эта глупая считалка. А жаль.
А еще была считалка: “Вам барыня прислала сто рублей”. Это уже поближе. Тоже оттуда, но поближе – “что хотите, то купите”… Барыня прислала. В полотняной сумочке. Чушь какая-то!… А что?… “Обезьяна без кармана потеряла кошелек”… Жена всегда его на дно норовит – чтоб не вытащили. А потом стоит и копается – в помидорах, в картошке, в петрушке разной – троллейбусные билеты достает. “А милиция узнала – посадила на горшок”. При чем тут…?
Мужичок сонный открыл глаза, посмотрел в окно, заерзал – видно, выходить скоро – свое высмотрел, потом взглянул на сумочку – его? – как будто ощупал кошелек в кармане – здесь ли? -, потом на меня глянул и к окну отвернулся.
А хоть и не его?! Вот возьмет и пойдет к выходу. И что? Вспомнить бы, был он или уже после сел… И пойдет себе…
Сонный мужичок на станции вышел.
А женщина с ребенком осталась.
Вроде бы, ее не было тогда. Господи, да на что она тебе, да оставь ты ее в покое! Да не в этом дело! “Лента, кружево, ботинки”… А в чем? В чем?!
Вместо ответа мозг опять стал приплясывать и шаманить. “Это он, это он – ленинградский почтальон!”. И вовсе не ленинградский почтальон. А вот просто – “Это ОН, это ОН”. Это его проделки – взял и подкинул. Эйнштейн как-то сказал, что бог в кости не играет. Еще как играет! А что ему делать? Все знать, все видеть и при этом жить вечно. Так и ошалеть недолго от скуки. Вот он и забавляется. “Ленинградский почтальон!”. Тут мозг взял и приплел Владика из Ленинграда. Это он потом в Ленинград уехал. К родителям. А тогда он у бабушки жил в нашем дворе. И это он придумал: взял старый бабкин кошелек с такими никелированными шариками защелкивающимися, привязали мы нитку к этим шарикам, кошелек трухой какой-то набили – чтоб потолще был, положим его на дорогу, спрячемся за забором и ждем. Идет человек, смотрит – кошелек, нагнется поднять, а мы – за нитку. Смеху! А потом так получилось, что бабка Владькина на этом попалась. А она злющая была и Владьку как свои пять пальцев знала. В общем, “а милиция узнала – посадила на горшок”.
А милиция совсем другое узнала: что мы нашли револьвер в дяди Ваниных дровах в проулке. И пришли и забрали. Но сначала долго спрашивали, где нашли да как. И брат показывал, где и как. Потому что это он его нашел. А я не находил. Никогда и ничего. И не выигрывал. Никогда и ни во что. Ну, в шахматы. А по облигациям или в лотерею – никогда. Это я уже знал точно. Потому и не играл никогда. Добровольно. А то к зарплате навязывали, то сдачу… Я их потом и не проверял. Лежит-лежит, пока не потеряется. А один никак не терялся. Я тогда пошел на почтамт проверить, а они мне: “Срок давно вышел. Прочтите, что написано – небось, грамотный”. Да-а-а.
Одна станция осталась. И женщина с ребенком осталась.
Наверное, все же ее.
Ну, а если не ее? Взять? Так и не твое ведь. Оставить? Кто-то все равно возьмет. Ну, проводник. Пройдет по вагону бутылки собирать – кто-то рассказывал, что это у них вроде постоянной статьи дохода – а тут еще сумочка. Что он ее, в бюро находок сдаст? Как бы не так! И опять получится: он найдет, а я… Так вот, наверное, и получается: случай выпадает каждому, когда-нибудь да выпадает, только один его хватает, а другой…
“Ну, давай, давай, – сказал мозг. – Ты бы лучше Нелу сюда позвал”.
Нела – это соседка у меня такая. Я как-то во двор вышел – там у нас свалка каждый раз образовывается от ремонтов – девать-то некуда, – смотрю: кто-то два тюка тряпья выбросил и доски. Хорошие такие доски, полированные или лаком скрытые, и стойки какие-то – видно стеллаж разобрали и выкинули. А у меня книги стопками лежат… Ну, я сначала две доски взял – доски просто замечательные!, а когда нес, подумал, что надо Неле про тряпки сказать – она всякие тряпки и бумагу собирает и сдает на макулатурные книги. Если бы просто сдать, я бы и сам не прочь, а там с ночи очередь занимать, а я в войну да и после войны на всю жизнь очереди отстоял, больше не надо – у меня идеасинкразия к очередям образовалась.
Постучал я Неле. “Ой, спасибо, спасибо!”. И побежала. А я пошел. Вернулся – она тюк одной рукой по земле волочит, в другой доску несет. “Вот, – говорит, – там еще доски прекрасные для полок”. “Да я же как раз их и нашел, – говорю я. – Две доски взял, по дороге как раз к вам зашел, а за этими вот пришел. У меня ведь, знаете, книги совсем некуда ставить”. “Ну, ничего, – говорит, – остальное пополам поделим. Я вам лучше тючок тряпья один дам. Из своих. Уж больно доски хорошие”. И потащила. А потом остановилась – сообразила: “Это ж, – говорит, – стеллаж, видно, был целый. Что ж его зорить? Вы бы мне свои доски не отдали? А то ни туда, ни сюда”.
Да пропади ты пропадом – вот привязался!
И тут поезд остановился. Теперь уже окончательно. Потому что остановка была конечная.
И все уже потянулись к выходу, а женщина с ребенком еще сидела.
И я сидел.
А потом она тоже поднялась. И взяла девочку за руку. И пошла.
А я еще посидел – пусть она выйдет совсем – и вскинул рюкзак и взял сумочку.
Но нес ее как-то на отлете, как бы открещиваясь на всякий случай, что она моя, как бы готовый протянуть ее хозяйке – вдруг в последний момент все же забыла: “Вот, забыли сумочку”.
Но когда сходил по ступенькам, женщины уже не было и вообще почти никого не было, и только проводник – молодой парень – стоял у вагона. И я подумал, что это, вообще-то, его добыча и что хорошо, что он не знает этого. Но все же ощущение, что это я у него украл, просто так, на глазах, не у кого-нибудь, кого я и в глаза не видел, а именно у него, заставило меня вынести руку немного вперед и бочком-бочком… И я, как ни в чем не бывало, совсем как ни в чем не бывало, прошел по перрону в совсем пустое здание вокзала с рядами автоматических камер хранения. Но этот подонок-мозг, конечно, не пропустил и этого “как ни в чем не бывало”, и эту руку с сумочкой, неестественно вытянутую вперед, и даже совсем незаметное движение, вернее, замедление движения, когда я чуть не протянул сумочку проводнику. “Да в чем, собственно, дело?” – спросил он уже серьезно, оставив, слава богу, это свое приплясывание подлое, эту свою иронию грошовую. И я знал, знал, что только начни отвечать, что он уже приготовил свою логику, все мыслимые аргументы. “Да ни в чем, ни в чем”, – сказал я, ощущая полную безнадежность и беспомощность.
…Содержимое сумочки было накрыто махровым полотенцем. Сняв его, я обнаружил килограмма три винограда, под которым лежал какой-то сверток, обернутый в старую газету. Я запустил руку, вытащил сверток, развернул. В свертке были старые, растоптанные босоножки. Больше ничего в сумке не было.
Бог иронически улыбнулся и скосил глаза на полотенце. В полотенце с краю была выжжена большая дыра с рыжими опалинами по краям. Все.
Я обернул босоножки полотенцем, оглянулся, положил сверток в одну из пустых ячеек автоматической камеры хранения и прикрыл дверцу. Все.
“Ничего, – сказал мозг. – Виноград крымский. И сумочка – тоже вещь”.
Я не понял, иронически он это или для утешения. И даже не стал разбираться. Я просто повернулся и поставил туда эту вещь вместе с этим виноградом.
Но отойти не успел – в дверях показался милиционер. Прислонившись к косяку, милиционер обвел скучающим взглядом пустое помещение и стал смотреть.
Я покопался в кошельке, нашел нужную монетку, кинул ее в щелку, набрал шифр, захлопнул дверцу, для достоверности подергал ее…
– Идиот, – сказал мозг. – Просто идиот!”.
– Склероз, – сказал я театральным шепотом. – А рюкзак-то забыл!
Теперь нужно было опять надевать очки, набирать шифр, копаться в кошельке, отыскивая еще одну пятнадцатикопеечную монету, открывать, закрывать… В общем, милиционер ушел, не дождавшись конца процедуры.
Но все равно теперь нужно было где-то убить часа два хотя бы…
А сумочку можно было забыть. Просто забыть и все.