О СТАЛИНЕ МУДРОМ, РОДНОМ И ЛЮБИМОМ

Из воспоминаний

 

Сталин и дети

Мне было лет семь или восемь, когда кто-то из «уличных» мальчишек рассказал, как делаются дети.

-Врешь, — сказал я. — Все врешь!

— Ей богу, — сказал он. — Сам видел. Они думали, что сплю я, а я видел.

— Ну, может, твои, — сказал я.

— Все. И твои, — сказал он.

Владик, Борька Альтшуллер, и девочки, Поля и Галка, — все слышали, что он сказал.

Стало нехорошо и мерзко.

— Все-все? – не поверил я.

— Все, — не отступал он.

И тогда я сказал:

— А Сталин?

Тут и ему крыть было нечем. И всем стало ясно, что он просто несчастный врун.

 

Жили-были старик со старухой

В 52-ом летом, я тогда перешел на третий курс, нас послали в фольклорную экспедицию: искать старых людей и записывать разные частушки, поговорки, старые песни.

Посылали парами. Моей парой был курсовой поэт Игорь Пуппо. С ним мы и приехали в Каховку — в то самое место, которое потом стало дном моря.

И вот на этом самом дне мы выловили старика. И привел он нас к себе, в какую-то развалюху, где были сени и комната, не комната, а какая-то нищенская конура с деревянным табуретом и деревянным топчаном, без стола (столом служил табурет). Над топчаном висела фотография бородатого капитана первого ранга, а рядом с ней два портрета (репродукции): Сталин в форме генералиссимуса и Ленин.

— А это кто? — спросил Игорь, показывая на бородатого моряка.

— Сын, — сказал старик. — Младшенький. Умер.

— А вам же сколько? — спросил я.

— Не знаю, — сказал старик. — Сто было, помню. А сейчас…

Не знаю, как Игорь, а я аж задохнулся: до отмены крепостного права — вот это да!

— Дедушка, — сказал Игорь, — а вы старые песни помните?

— Старые? — переспросил старик. — Помню.

— А спеть можете? — спросил Игорь и достал блокнот. Я тоже достал.

— Не, — сказал старик. — Петь — это веселье нужно. А что за веселье без горилки? Якбы горилки, сынки…

— Будет, дед. Я мигом, — сказал Игорь.

… Тут другая история вспомнилась. Обойти бы… Но ведь вспомнилась.

В пятидесятых годах приехал в наш город, в свой город, Михаил Светлов. Остановился он в гостинице на проспекте. В номер, конечно, навалили поэты. Начинающие, кончающие — разные. Тут-то и приметил Светлов Игоря.

— Слушай, старик, — сказал поэт, — сбегай-ка за бутылочкой.

Игорь, конечно, сбегал. И все.

А лет через двадцать где-то писал о дружбе с большим поэтом, но так, скромно, с достоинством…

… Пока Игорь бегал за водкой, я смотрел на руки старика. Коричневая с синевой ссохшаяся кожа на этих руках уже ничем не напоминала кожу, вообще что-то от тела человеческого. Скорее в ней было что-то от змеи, от черепахи (перевидал я и тех и других в сорок втором в Казахстане) — какое-то превращение в них было: человек был еще человек, а кожа уже от чего-то другого — от существа. И принадлежала чему-то другому.

И еще я смотрел на прилепленные картинки Ленина и Сталина. Здесь, в этой нищенской каморке, они тоже принадлежали чему-то другому.

Не знаю, как старик уловил этот мой взгляд, но как-то уловил.

— Смотришь, — сказал он. — Смотри, смотри. Этот, — сказал старик, — мирный человек. А этот — военный. Он этого не любил. Он бабу к нему послал. Она его и стрелила. Баба. Да-а.

Вот тебе и фольклор, — подумал я. — Записать? Идиот!

— Баба, — сказал старик. — От их все… Вы б, сынки, ходите, нашли б мне бабу… Жениться надо… Одну привел. А она: старый ты, не годный уже на это… Ушла. Баба… А сама старая…

Игорь принес чекушку. Старик выпил. Снова завел речь о женитьбе, о бабах. А потом вдруг завалился и уснул. До песен так и не дошло.

А мы поехали дальше, и в Бориславе нашли деду пару — старушку 109 лет от роду. И у старушки на руках была такая же кожа.

Старушка просила подаяние и ничего не помнила.

— Помереть уже надо, — говорила старушка. — Уже сил нет ходить по земле. А он не отпускает. Видение мне было: пока, говорит, Сталина не увидишь, не отпущу.

Сталин умер. А бабка, наверное, и по сей день ходит…

Встреча в Кремле

Новогоднюю ночь 1948 года мы с приятелем встретили в теткиной квартире на Чечелевке. Почему так получилось и почему никого, кроме нас в квартире не было, я уже не помню. Да и не важно это (хотя тогда, наверное, только это и было важно — одиночество и чужая квартира, потому что нам было по шестнадцать). Было тоскливо. И мы решили поискать что-нибудь по приемнику — старому трофейному «Филипсу» (кажется так он назывался). Включили. Стали крутить. И вдруг — голос (обычный, человеческий, это потом, много позже, такое стали называть просто «голосом», стали слушать «голоса» и даже искать их, чтобы послушать, а мы просто включили и услышали голос). И вот оказалось, что это «оттуда» (это мы потом поняли) передают такую новогоднюю пьеску, радиопостановку, инсценировку (не знаю, как оно там называется), что в новогоднюю ночь в коридорах Кремля встретились Сталин и Иван Грозный. И Иван Грозный густым таким голосом говорит: «Меня душегубом прозвали. А за что — я-то всего (не помню уже сколько, но было какое-то число названо — десятков или сотен бояр) удавил, а ты миллионы. Какой я душегуб — я так. А ты…». Мы выключили приемник, не дослушав. И ни в ту ночь, ни позже ни слова между собой об этом. Как будто и не слышали.

Сталин и Троцкий

Зная меня сегодняшнего, никто не поверит, что в юности у меня встретились Сталин и Троцкий.А случилось это вот как.В июне 1949 года мне принесли первый гонорар. За стихи, которые я никуда не посылал, а потому даже не мог себе представить, что за гонорар и что за стихи, и даже сказал почтальону, что это, наверное, ошибка, и не хотел брать деньги, но почтальон сказал, что откуда он знает и что фамилия, имя, отчество мои, так что обратно деньги он не понесет, а пусть я сам выясняю, за что, и как, и откуда, а только вот, на обороте написано: «гонорар». А потом я там же, на обороте, прочел «Сталинская магистраль» и пошел в клуб железнодорожников, и там взял подшивку, и нашел в ней стихотворение за подписью «Я. Островский, ученик третьей железнодорожной школы», и было это не стихотворение вовсе, а отрывок из выпускного сочинения, которое я писал в стихах. И я, вместо того, чтобы быть счастливым, пошел в редакцию ругаться, потому что они там две строки переделали так, что даже рифма исчезла, и, вообще, откуда они это взяли, если я не посылал? И Людмила Михайловна Жалелис — очень молодая и очень красивая, в которую я влюбился с первого взгляда и которая заведовала там отделом культуры, сказала, что это она побывала в школе и взяла из моего сочинения, которое ей показал Николай Васильевич Ашевский — мой любимый учитель — самый почитаемый всеми учитель в школе, дворянин, окончивший еще петербургский университет с золотой медалью, а исправила потому, что выражение «гранит науки» — это выражение Троцкого, и исправила, кается, плохо, потому что не очень владеет рифмой.

Откуда я мог знать, что это выражение Троцкого, — что я, Троцкого читал? Просто на слуху было, шаблон такой – я тогда, вообще, писал шаблонами. И думал шаблонами. И не я один.

Ну, с Троцким понятно. А встреча где?

У меня, в том же стихе. Вот он весь, в оригинале:

 

Отчизна моя

Великий, свободный

Советский народ

Страны, где от края до края

Рекой полноводной

Счастье течет,

Я песню тебе посвящаю!

Великий народ,

О тебе я пою,

И песни уносятся звуки,

Идешь ты вперед

И в труде, и в бою

Под стягом марксистской науки.

За малое время

Мы создали то,

О чем люди мечтали веками.

Советское племя,

Шагай все вперед,

Ведомое большевиками.

Преграды сметая,

Победной тропой

Мы идем, улыбаются дали.

Отчизна моя, горжусь я тобой,

К победам ведет тебя Сталин!

 

— Ну, Сталин – понятно, — скажете вы. – А где же Троцкий?

А Троцкий скрылся «под стягом марксистской науки». Только след остался – « в бою под стягом марксистской науки»? А было там:

Идешь ты вперед

И в труде, и в бою,

И вгрызаясь в гранит науки».

А что и почему переделала моя редактриса, зарифмовав «то» и «вперед» (наверное, там повторялось «советский народ», я уже не помню – еще бы, полстолетия прошло!