ШТРИХИ К ПОРТРЕТАМ. УЧИТЕСЬ У КЛАССИКОВ

– Мне, пожалуйста, номер телефона Светлова.

– Инициалы?

Я удивился и даже обиделся.

– Михаил Аркадьевич, – сказал я и с нажимом, хотя никто меня об этом не спрашивал, добавил, – поэт.

– Б – 9 – 77 – 54

– Спасибо.

– Б – 9 – 77– 54. Мне, пожалуйста, Светлова.

– Я слушаю.

– Я из Днепропетровска. Мне очень нужно с вами встретиться. Я проездом.

– Ну, пгиезжайте.

– Сейчас?

– Можно и сейчас. Только сейчас дождь.

– Это ничего.

– Газве что ничего. Тогда валяйте.

– Еду.

– Подождите. А вы знаете, куда?

– Нет.

– Тогда пгиезжайте. Пгоезд Художественного театга, 2, квагтига 2а. Найдете?

– Конечно.

Я выскакиваю на улицу. Льет дождь. Все ужасно торопятся. Мне впопыхах объясняют, как и куда. Объясняют бестолково. Так, что я долго ищу, как и куда …

Открывает мне человек, очень похожий на карикатуру из Архангельского. И рыжий. К рыжим у меня отношение вполне определенное. Рыжих у нас на Чечелевке не любили. Иногда рыжих жалели. Чаще – дразнили. У рыжих имен не было, просто говорили: «Рыжий». А у этого было имя. Еще какое! Такое, что он просто не мог быть рыжим, не имел права. А вот был. И это было большим ударом по моим представлениям о рыжих, вообще, и о поэтах, в частности.

Я был уже не мальчиком. Но мужем я еще тоже не был. Мне было 17. И у меня были иллюзии. И насчет поэтов и насчет рыжих.

… А потом я читал стихи. А рыжий, немного похожий на карикатуру, быстрыми шагами ходил по комнате, почти бегал, и, картавя (он еще и картавил!), повторял:

– Дегмо.

– И это тоже дегмо.

Чего греха таить, мне было обидно за Рыжего: считается большим поэтом и абсолютно ничего не понимает в стихах.

За себя мне обидно не было: я твердо знал, что я – гений. Может, чуть поменьше Пушкина. И то неизвестно. Потому что в школе меня носили на руках. Потому что за урок я однажды написал целую поэму толщиной в тетрадь. Потому что незадолго до нашей встречи я получил свой первый гонорар в газете «Сталинская магистраль». Потому что во дворце пионеров я получил первую премию на конкурсе, а в университете, студентом которого я стал в этом году, – вторую. Все факты говорили об одном – в русскую поэзию пришла яркая, самобытная личность.

– Дегмо, – еще раз повторил Рыжий. Как попугай.

И тогда я решил доконать его – начал читать свой лучший стих:

Шел дождь всю ночь. Земля насквозь промокла.

Шатался ветер пьяный меж ветвей,

И тонко грусть вызванивали стекла

На нервов напряженной тетиве …

– А это уж совсем дегмо, – сказал Рыжий.

Ну, это уж слишком!

– Почему?

– А потому, мой мальчик, что сгавнение – это бинокль. Оно должно пгиближать смысл. А вы бинокль повогачиваете не той стогоной. «Негвов напряженной тетиве …». Вегтите, вегтите, а куда вегтите? Пгоще надо, пгоще.

Я заметил, что все картавые люди очень любят говорить слова на «р». Они прямо прилипают к ним, как мухи к липучке. Их прямо от этих слов за уши не оттащишь.

И тут я почему-то ужасно обиделся и приуныл. Кажется даже, у меня впервые мелькнула мысль, что я не гений, может быть, не гений. И мне расхотелось читать. И все же я прочитал еще несколько.

Где-то в середине одного стиха Рыжий остановил меня:

– Вот это хогошо! Я бы даже укгал это у вас. Честное слово, укгал бы. Как это:

Маленький, ему иггать бы вечно,

И покамест не собьется с ног,

Стгоить гогод, маленький, конечно,

Самый беззащитный гогодок.

Здогово! Только вы же этого не понимаете.

– Почему? Ведь я же написал!

– Ну и что? Подумаешь, он написал! А не понимаете. Вот тетиву негвов понимаете. А это – нет …

А потом я сказал ему, что хочу поступить в Литинститут.

– Ни в коем случае, – сказал он. – Я не могу гагантиговать, что у вас есть талант. И не могу гагантиговать, что у вас его нет. И никто не может. Потому что бога нет. Но если у вас есть искга божья, то она и без Литинститута возгогится в пламя. А если нет … Если б вы знали, сколько бездагностей после Литинститута бегает по гедакциям и пгосит напечатать дегмо. А дегмо не берут. Часто не бегут. А дгугого ничего они не умеют – это маленькие фабгички по выгаботке дегма. Кустаги. Но и кустагям что-то есть надо, на хлеб загабатывать надо. Вот они и бегают. Жалкое згелище.

… Не знаю, какое зрелище представляли собой маленькие фабрички по выработке дерьма, но когда я шел от Светлова, зрелище было жалким. Еще бы – человек прощался с мечтой.

Но безвыходных положений не бывает. Пройдя несколько улиц, я нашел выход: я забыл, сколько раз было произнесено сакраментальное «дегмо», и помнил только одно: «Я бы даже укгал это у вас». Значит, думал я, искга во мне все же есть, значит, не все так уж безнадежно. Даже совсем наоборот.

Единственное, что все же не давало мне покоя: я действительно не понимал, чем та строфа лучше других и почему Рыжий так ухватился за нее.

… Через три года, написав сотни дегмовых строк, я понял, чем та строфа была лучше других. Для Светлова. А через восемь лет я с удовольствием отдал бы ее Светлову. Потому, что это была не моя строфа. Потому что это была его строфа.