Skip to main content

ШТРИХИ К ПОРТРЕТАМ. УЧИТЕСЬ У КЛАССИКОВ

– Мне, пожалуйста, номер телефона Светлова. – Инициалы? Я удивился и даже обиделся. – Михаил Аркадьевич, – сказал я и с нажимом, хотя никто меня об этом не спрашивал, добавил, – поэт. – Б – 9 – 77 – 54 – Спасибо. – Б – 9 – 77– 54. Мне, пожалуйста, Светлова. – Я слушаю. – Я из Днепропетровска. Мне очень нужно с вами встретиться. Я проездом. – Ну, пгиезжайте. – Сейчас? – Можно и сейчас. Только сейчас дождь. – Это ничего. – Газве что ничего. Тогда валяйте. – Еду. – Подождите. А вы знаете, куда? – Нет. – Тогда пгиезжайте. Пгоезд Художественного театга, 2, квагтига 2а. Найдете? – Конечно. Я выскакиваю на улицу. Льет дождь. Все ужасно торопятся. Мне впопыхах объясняют, как и куда. Объясняют бестолково. Так, что я долго ищу, как и куда … Открывает мне человек, очень похожий на карикатуру из Архангельского. И рыжий. К рыжим у меня отношение вполне определенное. Рыжих у нас на Чечелевке не любили. Иногда рыжих жалели. Чаще – дразнили. У рыжих имен не было, просто говорили: «Рыжий». А у этого было имя. Еще какое! Такое, что он просто не мог быть рыжим, не имел права. А вот был. И это было большим ударом по моим представлениям о рыжих, вообще, и о поэтах, в частности. Я был уже не мальчиком. Но мужем я еще тоже не был. Мне было 17. И у меня были иллюзии. И насчет поэтов и насчет рыжих. … А потом я читал стихи. А рыжий, немного похожий на карикатуру, быстрыми шагами ходил по комнате, почти бегал, и, картавя (он еще и картавил!), повторял: – Дегмо. – И это тоже дегмо. Чего греха таить, мне было обидно за Рыжего: считается большим поэтом и абсолютно ничего не понимает в стихах. За себя мне обидно не было: я твердо знал, что я – гений. Может, чуть поменьше Пушкина. И то неизвестно. Потому что в школе меня носили на руках. Потому что за урок я однажды написал целую поэму толщиной в тетрадь. Потому что незадолго до нашей встречи я получил свой первый гонорар в газете «Сталинская магистраль». Потому что во дворце пионеров я получил первую премию на конкурсе, а в университете, студентом которого я стал в этом году, – вторую. Все факты говорили об одном – в русскую поэзию пришла яркая, самобытная личность. – Дегмо, – еще раз повторил Рыжий. Как попугай. И тогда я решил доконать его – начал читать свой лучший стих: Шел дождь всю ночь. Земля насквозь промокла. Шатался ветер пьяный меж ветвей, И тонко грусть вызванивали стекла На нервов напряженной тетиве … – А это уж совсем дегмо, – сказал Рыжий. Ну, это уж слишком! – Почему? – А потому, мой мальчик, что сгавнение – это бинокль. Оно должно пгиближать смысл. А вы бинокль повогачиваете не той стогоной. «Негвов напряженной тетиве …». Вегтите, вегтите, а куда вегтите? Пгоще надо, пгоще. Я заметил, что все картавые люди очень любят говорить слова на «р». Они прямо прилипают к ним, как мухи к липучке. Их прямо от этих слов за уши не оттащишь. И тут я почему-то ужасно обиделся и приуныл. Кажется даже, у меня впервые мелькнула мысль, что я не гений, может быть, не гений. И мне расхотелось читать. И все же я прочитал еще несколько. Где-то в середине одного стиха Рыжий остановил меня: – Вот это хогошо! Я бы даже укгал это у вас. Честное слово, укгал бы. Как это: Маленький, ему иггать бы вечно, И покамест не собьется с ног, Стгоить гогод, маленький, конечно, Самый беззащитный гогодок. Здогово! Только вы же этого не понимаете. – Почему? Ведь я же написал! – Ну и что? Подумаешь, он написал! А не понимаете. Вот тетиву негвов понимаете. А это – нет … А потом я сказал ему, что хочу поступить в Литинститут. – Ни в коем случае, – сказал он. – Я не могу гагантиговать, что у вас есть талант. И не могу гагантиговать, что у вас его нет. И никто не может. Потому что бога нет. Но если у вас есть искга божья, то она и без Литинститута возгогится в пламя. А если нет … Если б вы знали, сколько бездагностей после Литинститута бегает по гедакциям и пгосит напечатать дегмо. А дегмо не берут. Часто не бегут. А дгугого ничего они не умеют – это маленькие фабгички по выгаботке дегма. Кустаги. Но и кустагям что-то есть надо, на хлеб загабатывать надо. Вот они и бегают. Жалкое згелище. … Не знаю, какое зрелище представляли собой маленькие фабрички по выработке дерьма, но когда я шел от Светлова, зрелище было жалким. Еще бы – человек прощался с мечтой. Но безвыходных положений не бывает. Пройдя несколько улиц, я нашел выход: я забыл, сколько раз было произнесено сакраментальное «дегмо», и помнил только одно: «Я бы даже укгал это у вас». Значит, думал я, искга во мне все же есть, значит, не все так уж безнадежно. Даже совсем наоборот. Единственное, что все же не давало мне покоя: я действительно не понимал, чем та строфа лучше других и почему Рыжий так ухватился за нее. … Через три года, написав сотни дегмовых строк, я понял, чем та строфа была лучше других. Для Светлова. А через восемь лет я с удовольствием отдал бы ее Светлову. Потому, что это была не моя строфа. Потому что это была его строфа.